Владимир Некляев - Лабух

Ах ты, Зиночка, коза…

Единый Бог умирать начал, когда из пещеры вышел… А в храмах Его не Он, а попы с ксендзами живут.

— Не самоубийца. И если ты побожился, так зачем всем…

— Пускай… — вроде как сдался поп. — Я мог и не знать. Но остальное все — нет.

Крабич спросил нахально, не отойдя со мной, не отвернувшись даже:

— У тебя деньги есть?

Поп насупился.

— При чем деньги? Один православный, второй католик — и вместе? Ни за какие деньги!

Господи, зачем мы сюда приехали?..

Оказалось, проблема не в самоубийстве только… Мать Алика православной была, вышла за католика и не поменяла конфессию, Алика также в церкви крестила — и теперь, если отпевать, так сына в церковь нести, а отца — в костел… Да еще если ксендз согласится, которого нет: вчера — никто же не знал ничего — куда–то взял да подался. Послали за ним, но найдут ли…

Ростик сказал: «Хорошо, что я жид», — и Крабич с ним, как мне показалось, впервые согласился.

Я отвел попа:

— А если договоримся… и дома?..

— Дома пусть оба лежат, — оглянувшись по сторонам, безысходно вздохнул поп. — Откуда мне знать, кто и что у кого–то дома… Хоть так, хоть в гробу.

Сократ на все был согласен: «Пусть уж так, хоть как–то… Пусть над сыном отслужит, так что–то и отцу перепадет, да и бабы отпоют… А ксендза, может, и к лучшему нет, а то бы уперся: а кого, а того ли хороним? В гроб еще полез бы — такой заядлый».

Их же еще и на разные кладбища нести! Сына и отца на разные кладбища…

— Говорил же тебе, почему я не белорус, — буркнул Казимир, когда я спросил, как же оно выглядеть будет? — Был бы свой Бог да своя церковь, так и выглядело бы все по–божески и по–людски.

Вчера, когда он про своего Бога говорил, я не очень–то его понял, теперь дошло…

Во всех неожиданных похоронных перипетиях почему–то всем хотелось участвовать, никто не оставался в стороне, даже Лидия Павловна теологический диспут завела с попом, который отвечал, глядя на нее грустно и устало, одно и то же: «Не нами придумано…» — и только Ли — Ли ни на что и ни на кого не обращала внимания — сидела и молчала у гроба. Поехала к Алику и с ним была.

Наконец, поп свое отслужил, бабы отпели… из дому двинулись, стали выносить цветы, венки… крышку… понесли гробы… по какой–то причине или без нее — сына первым, отца за ним, но вышли со двора на улицу и подравнялись, понесли гробы рядом — процессия держалась середины — местные и приезжие, случайные, совершенно случайные… или нет? — Ли — Ли и Лидия Павловна, Стефа и Зиночка, Ростик и Крабич — чужие?.. — Сократ и Галина, Казимир на костылях — свои?.. — мы, лабухи, всех пропустили и пошли впятером в самом конце — с музыкой, с похоронным маршем…

Выглядело оно в общем–то лучше, чем представлялось: хозяйственные люди заранее про смерть думают. Православное и католическое кладбища располагались на двух склонах одного холма, одно в сторону костела, второе в сторону церкви — разделенные аккуратной невысокой изгородью, возле которой, на длину могилы разобранной, и была похоронена мать. Рядом с ней, на католической стороне, была выкопана одна свежая яма, и так же рядом, на стороне православной, — вторая.

«Хоть на два метра разгородили…» — сказал Казимир.

Поп, освящая могилу сына, брызнул тайком от себя самого и на могилу отца…

Бог один.

Накрыли крышкой гроб Алика, начали плакать… На сельских кладбищах, слава Богу, не говорят надгробных речей. Только все тот же Казимир сказал: «Хороним вас, может быть, одних из последних белорусов, прощайте…»

Ли — Ли не плакала до сих пор, я, во всяком случае, не видел, а тут всхлипнула, когда поп сказал, чтобы прощались, и, как только накрыли Алика крышкой, повернулась и пошла. Вниз с кладбищенского холма, не оглядываясь, одна.

Я взял трубу.

День был погожий, ясный, солнечный — и далеко видно было: до горизонта и даже дальше. Но как бы неохватно ни катилась с холма на холм и вновь на холмы во все стороны даль — высота над холмами была большей: бесконечной. И я вскинул в нее пронзительный звук чистой трубы.

Я давно не играл на трубе — и невольно покосился на лабухов: может, лажа? — я бы не хотел сыграть для Алика лажово, чтобы он не подумал, что все ему Зиночка наврала, и никакой я не музыкант, но Чесик, трубач и тезка Чесика Пилевича, с которым мы когда–то в одной рок–группе играли и который из–за любви повесился, большой палец поднял и кивнул: нет, не лажа, — и тогда я слился с трубой, сам–един с одним звуком, потому что лабух он и есть — только звук.