Ричард Форд - День независимости

Слева, напротив лужайки магистрата, где я семь лет назад обрел прочувствованно нежеланную независимость, то есть развод, стоит в теплой тени виргинской лещины мой серебристый лоток «Фейерверк Сосиски Фейерверк», к нему выстроилась небольшая очередь истинных ценителей – Дядя Сэм и еще двое бомбистов с Клио-стрит, несколько моих соседей, Эд Мак-Суини в деловом костюме и при кейсе и Шакс Мерфи в розовых (а пошли вы все!) штанах, ярко-зеленом блейзере и кроссовках; выглядит он, несмотря на его гарвардский диплом, как самый что ни на есть риелтор. За лотком различаются под навесом ониксовые лица Уолдера и Эверика. Напялив дурацкие тужурки официантов и бумажные шапочки, братья раздают польские сосиски и вощеной бумаги кружки с корневым пивом, время от времени позвякивая жестяными банками с надписью «Фонд Клэр Дивэйн», которую прямо в нашем офисе нанесла на них Вонда. Я раза три уже пытался поговорить с ними о Клэр, в которой оба души не чаяли, относясь с ней, как к своей беспутной племяннице, но они от разговора уклонялись. И в итоге я понял, что хотел, скорее всего, услышать не какие-то слова о Клэр, но нечто жизнеутверждающее и лестное о самом себе , а они меня раскусили и предпочли таких бесед даже не начинать. (Возможно, впрочем, и то, что их заставляли молчать двое суток, проведенных в полиции, которая обходилась с ними плохо, а затем просто выпроводила без комментариев и церемоний, сочтя полностью невиновными, каковыми они и были.)

Ну что же, все идет, как я ожидал и скромно планировал: ничего особенного, но и ничего банального – недурственное достижение для такого дня, как этот, сменившего такой, как тот.

Никем не замеченный, я останавливаюсь у бордюра на восточном краю Лужка, у самой Кромвель-лейн, опускаю стекло в окне, чтобы впустить в машину музыку, гомон толпы и жару, и просто сижу, наблюдаю: торопыги и фланеры, старики и влюбленные, одиночки и семьи с детьми – все они вышли, улыбаясь, из своих домов, чтобы оглядеться по-быстрому, затем неспешно отправиться на Семинарскую, полюбоваться парадом, а там уж поразмыслить и решить, как распорядиться остатками дня. Всеми владеет успокоительное чувство, что Четвертое – это день, когла можно отдаться на волю случая, хотя к наступлению темноты лучше бы, конечно, оказаться дома. Возможно, он слишком близок к Дню флага, который сам по себе слишком близок к Дню поминовения, который сам, черт его дери, слишком близок к Дню отца [118]. При таком обилии праздников, даже вполне оправданных, хочешь не хочешь, а хлопот не оберешься.

Конечно, я думаю о Поле, который лежит в бинтах и повязках посреди не такого уж и далекого отсюда Коннектикута, вот он нашел бы что сказать смешного о безобидном расточении этого дня. «Ты ощущаешь себя американцем, когда…» (тебе подбивают глаз). «В Америке надо мной смеялись, когда я…» (лаял, как померанский шпиц). «В Америке никто или почти никто…» (не видится со своим отцом ежедневно).

Удивительно, я не думал о нем подолгу с раннего утра, когда пробудился в сером свете и холоде от сновидения, в котором видел, как собака, похожая на старину Кистера, тащит по лужайке, похожей на ту, что у «Зверобоя», его изодранное, окровавленное тело, а я стою на веранде, прижавшись к безликой женщине в бикини и поварской шапочке, что-то шепчу ей и никак не могу оторваться от нее и помочь сыну. Ничего загадочного в этом сне нет – как и в большинстве снов, – он просто подчеркивает хилость усилий, которые мы прилагаем для преодоления нашей трусливой природы, равно как и хилость попыток приблизиться к тому, что считаем правильным. (Сложная дилемма независимости проста не настолько, потому мы и бьемся за то, чтобы прославиться скорее натужностью наших стараний, чем полнотой успехов.)

Впрочем, что касается Пола, старания мои лишь только-только начинаются. И поскольку я не приверженец теории усовершенствования человека методом «трах-шарах», утверждающей, что благомыслие в него следует вколачивать, а дурномыслие выколачивать, вчерашний день, возможно, избавил нас от взаимного непонимания и претензий друг к другу и открыл не одни лишь раны, но и неожиданное окно, за которым виднеется надежда на лучшую, свободную жизнь. Надежда в некоторых отношениях последняя, но первая в других. «Душа вырастает» [119], как сказал великий человек, – медленно, думаю, он имел в виду.

Прошлой ночью я остановился в приречном городке Лонг-Эдди, штат Нью-Йорк, пронизанном лунным светом и обклеенном афишами «СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ СОБРАНИЕ ЖИТЕЛЕЙ». Повестка: «Член кабинета министров Рейгана выступит с разъяснениями и ответит на вопросы» – здесь, на берегах Делавэра, вдоль которых чуть ниже городка различались призрачные силуэты рыбаков, стоящих по колено в темно мерцающей воде; лески по дуге проносились, поблескивая, сквозь жаркие рои насекомых.