Ричард Форд - День независимости

Хотел бы я знать, что могли подумать наши клиенты, слушая, как Карл разоряется за своим окошком насчет говнюков.

– Мне он не нравится, – сказал я, хоть и понимал, что на это заявление уйдут мои последние силы.

– Да-да-да. Вы верите, что Бог живет в каждом из нас, что человек добр, что нужно помогать бедным и все отдавать ближним. И в прочую труху. Я же верю, что Бог живет на небе, а я живу здесь и продаю принадлежащий мне березовый сок.

– Я не верю в Бога, Карл. Я верю, что люди всякие нужны.

– Нет, не всякие, – заявил он. Не исключено, что Карл был пьян или его еще один легкий ударчик хватил. – Я думаю, Фрэнк, что выглядите вы одним человеком, а на самом деле вы другой, – вот вам святая истина, раз уж мы заговорили о Боге. Вы консерватор в дешевом прикиде либерала.

– Я либерал в дешевом прикиде либерала, – огрызнулся я.

Или, вернее, подумал, но, разумеется, Карлу этого не сказал. «Либерал в дешевом прикиде консерватора». Надо же, за каких-то три дня меня обозвали грабителем, священником, педерастом, паникером, а теперь еще и консерватором, а ведь все это неправда. Нерядовой выдался уик-энд.

– Мне нравится помогать бедным и бездомным, Карл. Я, между прочим, и вас вытащил, когда вы шли на дно.

– А это вы просто из спортивного интереса, – сказал он. – Вот почему у вас и с сыном одни неприятности. Все ваши взгляды противоречат один другому. Вам еще повезло, что он вообще с вами водится.

– А попробовать на вкус мою задницу вы не хотите, Карл? – рявкнул я, стоя в темноте и пытаясь сообразить, нельзя ли каким-нибудь простым, законным образом вышвырнуть Карла на улицу – там у него будет побольше времени для упражнений в психологии. (Презренные мысли такого рода посещают не только консерваторов.)

– Я слишком занят, чтобы лясы с вами точить, – объявил Карл. И я снова услышал звон кассы. – Мильон спасибо. Эй, простите, юные леди, вам что, сдача не нужна? Два цента, это два цента. Следующий. Ну, подходи, лапушка, не стесняйся.

Я ожидал, когда Карл выпалит еще что-нибудь способное привести меня в бешенство, что-нибудь новое о моих противоречивых взглядах. Однако он просто отложил трубку, не повесив ее, словно собирался вернуться к разговору со мной, и потому я в течение минуты слушал, как он занимается своим делом, обслуживает клиентов. А потом я сам повесил трубку и постоял немного, глядя на текущую в темноте искристую, чарующую реку и дожидаясь, когда дыхание мое выровняется.

Зато звонок в «Алгонкин», к Салли, оказался совсем иным, неожиданным и в целом положительным по результату, который, едва я добрался до дома и узнал, что операция прошла так удачно, как только можно было надеяться, позволил мне заползти в постель, распахнув предварительно все окна и включив вентилятор (никаких мыслей о чтении Карла Беккера или вплывании в сон), и провалиться в глубокое бессознание до времени, когда в безмолвных деревьях запели цикады.

Салли удивила меня, проявив родственное сочувствие к моему длинному рассказу о происшествии с Полом, о том, что нам так и не удалось попасть в «Зал славы», и о том, как мне пришлось задержаться в Онеонте, а потом отправиться домой и, вместо того чтобы помчаться в Нью-Йорк и провести время с ней, поселить ее в лучшем отеле, какой я смог вспомнить (пусть и на одну-единственную ночь). Салли сказала, что впервые расслышала в моем голосе нечто новое, «более человечное» и даже «сильное» и «резкое», между тем как до этого уик-энда, напомнила она, я казался «едва ли не застегнутым на все пуговицы и обособленным», «смахивающим на священника» (опять двадцать пять), зачастую «обидчивым и замкнутым», хотя «в глубине души» она всегда понимала, что человек я хороший и вовсе не холодный, но очень симпатичный. (Последние качества я и сам далеко не один год считал мне присущими.) Однако на этот раз, сказала Салли, она уловила в моем голосе тревогу и страх (волнующие тембры, знакомые ей, вне всяких сомнений, по критическим замечаниям ее умирающих клиентов, разговорившихся при возвращении домой, на Побережье, после просмотра Les Miserables или М. Butterfly [121] , но, по-видимому, не так уж и несовместимые с «силой» или «резкостью»). Она могла бы сказать, что я «задет за душу» чем-то «сильным и сложным» и травма моего сына «только верхушка айсберга». Это может, сказала она, иметь прямое отношение к моему выходу из Периода Бытования, каковой, сказала она (ей-ей), был лишь «способом имитации настоящей жизни», своего рода «механическим отгораживанием от нее, которое не могло продолжаться вечно», вполне вероятно, что этот период уже завершен и я на пути «к какой-то новой эпохе», быть может, к более приемлемому «Периоду Постоянства», и она ему только порадуется, поскольку мне как личности он сулит много хорошего – даже если мы в конце концов разойдемся (а так, похоже, и будет, потому что она не знает, в сущности, какой смысл вкладываю я в слово «люблю», и, наверное, услышав от меня это слово, ему не поверит).