Анатолий Жук - Бульвар

Своей, как я думал, не совсем дурной головой я никак не мог понять: как же могло случиться, что са­мый умный среди нас, самый талантливый (а в этом я ни на минуту не сомневался, ибо он был первым артистом в школе) сейчас на моих глазах отказал­ся от всей жизненной сути, которая только однажды осветляется Богом. И как мне казалось — сделал это сознательно.

— У тебя друзья в Минске есть? — неожиданным вопросом озадачил меня Вова.

— Не знаю, — вспоминал я. — Коллеги... Товари­щи...

— Нет-нет, это совсем другая категория. Друзья, именно друзья, есть? — категорично ставил вопрос Вова. — Хотя бы один?!

— Так сразу сказать не могу, — в раздумье сказал я.

— Значит, нет! — точный и короткий ответ Вовы. — Если бы кто-нибудь был, назвал бы сразу. Над этим вопросом не задумываются.

— А что такое друг? Чем он отличается от коллеги, товарища, знакомого? — остро бросил я Вове.

Вова ответил не сразу, как бы подбирая слова для такого ответа.

— Друг — храм, защита. А товарищи, коллеги знакомые — грехи, которые мы несем в храм, чтобы их нам отпустили. А еще они первые предатели, которые всегда бьют исподтишка. Я исколесил половину бывшего Союза: и в Сибири был, и на целине. И людей встречал много. Все они были коллеги, то­варищи, знакомые. Но до дружбы ни с кем не дошло: ни тогда, ни потом, ни теперь. Только с тобой: как со школьных лет ты был моим другом — и сегодня им остаешься. Хотя с твоей стороны отношение ко мне другое.

Было бы глупостью переубеждать Вову, что он мне тоже друг. И, слава Богу, у меня хватило ума этого не делать. Тем более что я даже растерял­ся от Вовиных слов насчет дружбы и не находил­ся, что ответить. Очень уж неожиданно прозвучало его признание. Совсем не к месту, как говорят, под пьяную лавочку. А это похоже на «...ты меня уважа­ешь?», и относиться ко всему этому серьезно было бы смешно.

Только смеяться мне почему-то совсем не хоте­лось. Что-то настоящее прозвучало в Вовином голо­се. И я услышал это.

— Знаешь, Матрос, — это уже моя детская клич­ка, и так тепло она звучала в Вовином признании (ведь где еще, как не тут, у истоков своего детства, я мог ее услышать?!), что даже слезы на глаза навернулись. — Завидую я тебе.

— В чем?

— В том, что получилось все у тебя...

— Ну-у-у, — протянул я.

— Не нукай, — перебил меня Вова. — Пусть не все здесь, может, я немного преувеличил. Ведь никогда не бывает, чтобы все... Но главное получилось...

— А что ты имеешь в виду под главным?

— Да то, что каждый раз ты просыпаешься и думаешь про работу, на которую нужно идти, не с не­навистью, а с радостью и желанием. Ты сам мне ког­да-то про это говорил.

— Так это давно было...

— Нет, не говори. Раз было — значит, есть! И до последних твоих дней будет. Это у тебя как потреб­ность в воде, в хлебе. Если их всегда имеешь — ка­жутся привычным, само собой разумеющимся. А вдруг исчезнут — задыхаться начнешь, сдохнешь. Твоя работа для тебя и хлеб, и вода, и воздух. Вот поэтому и завидую: по-белому и по-черному. Давай выпьем.

Выпили. Вова заговорил:

— До того как сюда перебраться, смотрел не один твой спектакль в театре, фильмы с твоим участием, телеспектакли, чуть ли не каждый день слышал по радио. Зритель тебя знает и, скажу без преувеличе­ния, любит.

— Ну, если только такие доводы являются доказа­тельством того, что у меня получилось, то тогда, на­верное, так оно и есть. Хотя, признаюсь тебе честно, Вова, все перечисленное тобой— мишура: и извес­тность моя, и якобы любовь зрителя ко мне — фуф­ло! Тешиться всеми этими игрушками может только дурак. А я тебе скажу без обмана: я ненавижу свое актерство. Оно съело меня всего. Под корень вытра­вило все те задатки, что были во мне: и желание ри­совать, и писать, и быть учителем, и выращивать цветы, и строить дома и мосты. Эта профессия, как ревнивая блядь: не терпит никакого соперничества. Ей должно принадлежать все до мелочей. Она мне полюбить никого не позволила. Правда, давно, в студенческие годы, я испытал это настоящее чувс­тво. Оно было во мне. Но это случилось тогда, когда бандитская профессия еще не проникла в мои клет­ки ненасытным раковым чудовищем.

— Никогда не думал, что все так сложно... Мне ка­залось, на твоем пути только розы и фанфары.

— Как видишь, тебе только казалось.

— Так что тогда радость? Где она? Какой меркой меряется? — глянул на меня Вова.

Я молча пожал плечами.

Через минуту Вова засмеялся, закашлялся, вы­сморкался, весело воскликнул:

— Все правильно: истина — в вине! Наливай!