Анатолий Жук - Бульвар

В дверь постучали, я разрешил войти, и порог пе­реступила Валя. Покрасневшее лицо и то, как часто она дышала, выдавали волнение и возбужденность ее состояния. Даже забыв поздороваться, она сооб­щила:

— Сегодня на ночь Леша поедет к родителям. Это сорок километров отсюда. Приходи в полночь, — и уже хотела убегать, но я ее остановил.

— Подожди... Я не могу.

— Почему? — удивленно спросила она.

Нужно было что-то придумать, но я не находил ничего важного. Ну не говорить же ей правду, что именно сегодня я жду Виолетту.

Пауза, которая возникла, еще большим разо­чарованием отразилась на Валином лице. А я на­пряженно перебирал в голове варианты, подбирая единственный, который мог бы стать подходящим оправданием. И, как мне показалось, нашел: мы договорились с братом сегодня поехать на рыбалку (брат с семьей отдыхал в соседней деревне у тещи). У его жены послезавтра день рож­дения, так хотим немного рыбы наловить.

Валя совсем расстроилась и, вздохнув, со слабой улыбкой на лице тихо пролепетала:

— Жаль... Очень жаль.

— Я понимаю. Мне и самому хотелось бы прий­ти... Но не могу отказать брату. Все подготовлено к рыбалке, — заливал я враньем Валины уши. — Но если хочешь — давай теперь... — предложил я и даже предпринял попытку обнять ее.

— Нет-нет! — отстранилась Валя. — Соседи виде­ли, как я заходила к тебе, слухи пойдут, если задер­жусь, — и более оптимистично добавила: — Найдем еще время, обязательно найдем! — и поцеловала, прикусив мне нижнюю губу.

Стало легче, когда остался один: все-таки какое-то напряжение при разговоре с Валей испытывал. Невольно возникало чувство обязанности, ответс­твенности за что-то. Хотя за что отвечать и кому быть обязанным — не находил.

Я был человек свободный, Валя замужем, у нее дочь (в это время она гостила у бабушки, Лешиной мамы, куда он и собирался ехать), никаких обяза­тельств друг другу мы не давали. Просто получи­лась не совсем стандартная жизненная ситуация (да и опять-таки, как посмотреть на это?!). Одним сло­вом — небольшой роман, любовная интрижка. Издер­жки жизни: ее маленькие радости и разочарования.

А они всегда рядом идут. Они соль и перец жизни. Пришли с первым человеком на землю — и не будет им конца до исчезновения рода людского. Никаким фарисейским пуританством не затоптать эти радос­ти, не искоренить этот полет души... Он сильный, он желанный, он вечный...

Человек по-настоящему живет в единстве с природой, когда он хочет и может любить женщину не только зацикливаясь на каких-то духовных понятиях, но и физически, как это делают тигры, киты, быки, собаки, кони, слоны, жирафы... Тогда человек возвышается до высоты Бога и Дьявола: он великий святой и великий грешник.

Я — великий святой!

Я — кит, я — тигр, я — бык, я — лошадь, я — собака, я — слон, я — жираф...

Я — великий грешник!

Перед кем стать на колени и повиниться — пока не знаю. Если только перед всеми. Но тогда пусть и все станут передо мной. «Кто из вас без греха — пусть первый бросит в меня камень», — сказал Он. И никто не бросил.

***

День клонился к вечеру — и стало легче дышать.

Я выбрался на Неман и, отыскав более-менее уеди­ненное местечко — весь берег был заполнен купаль­щиками, а компании мне совсем не хотелось, — долго плавал. Потом пошел другим берегом по обезвожен­ной жарой колючей, ломкой траве, чувствуя тихое спокойствие в сердце. Наткнувшись на сухую лож­бинку с высокой осокой, упал в нее и зачарованно слушал пение птиц. Где чей голос, было невозмож­но отличить. Они, казалось, вступали в смертель­ный поединок между собой, не желая уступать друг другу в музыкальной утонченности и красоте. Над­рывая до отчаяния свое сердце в этом многоголосье, которое, казалось, взлетало выше облаков и даже выше солнца, они будто желали донести до Бога, до Его святого, праведного суда необъяснимость пода­ренной им вечности...я закрыл глаза и слушал, слушал... И мне вдруг начало казаться, что я слышу совсем не полифони­ческое пение, а одну целую, продуманную до тонкос­тей песню. Стройная мелодия пробивалась до моего слуха, но, к сожалению, я не мог ее запомнить, что­бы потом записать и донести до других, ибо ноты для меня — темный лес.

Какая-то трагическая красота была в звучании. Я слушал — и чувствовал, слушал — и понимал, слушал — и любил... И не мог никому рассказать о необычном состоянии моей души, чтобы все эти чувства не умерли во мне одном, не закончились на таком неожиданно-тайном взлете моего созна­ния.