Анатолий Жук - Бульвар

— И вот еще что: ты Виолетту приласкай... Она согласна.

— Откуда ты знаешь? Она же тебе ничего не гово­рила.

— А мне и не надо говорить. Я же видел, как она на тебя смотрела.

А ты к ней... действительно без всяких чувств?

— Да брось ты, какие там чувства?! Если только иногда попрошу за грудь подержаться. А этим всем козлам, что за ней стелются, ты так сопли утрешь, что заикают от злости, — и Вовины глаза блеснули каким-то недобрым огоньком.

***

На следующий день мы опять сидели с Вовой за рюмкой. Теперь в доме. В нем было подметено и уб­рано и, как мне показалось, пол был даже вымыт. Кровати застелены, диван прикрыт темно-зеленым покрывалом.

— Виолетта с утра постаралась,— объяснил Вова. — Вчерашние слюнтяи приходили — никого не пустила, — потирая руки, радовался он.

— А где она сейчас? — поинтересовался я.

— На ферме. После работы обещала зайти.

В этот раз, направляясь к Вове, я взял сразу бутылки, чтобы не бегать туда-сюда. Еще прихватил пачку печенья, банку сардин в масле, триста граммов колбасы.

Никакого хозяйства Вова не держал и, естественно, ничего своего не имел. И, как я понял, случайная закуска и была его едой.

Помню, раньше, года два назад, он разводил кро­ликов. Но поскольку постоянно ходил пьяным, часто забывал их кормить, и выжить они не смогли; одни сдохли, другие каким-то образом смогли убежать, а может, разворовали, точно Вова и сам не знал. Но не очень огорчался по этому поводу. Нет животных— и забот никаких. Как-нибудь переживется.

— И птица живет, и волк живет, и лось живет, ибо все — дети природы. А я кто? Тоже ее дитя! Значит, и мне что-нибудь перепадет. Буду жить, сколько Бог определил, — весело насмехался над собой Вова, от­вечая на мой вопрос, что он ест, не имея никакого хозяйства.

С улицы постучали в двери, которые я по просьбе Вовы закрыл на засов: «Чтобы не сунулась никакая «халява», — объяснил Вова.

И вот халява тут как тут. Вначале стук был осто­рожный и тихий, потом становился все более силь­ным и требовательным. Наконец прозвучал наглый голос:

— Открывай! Я же знаю, что ты не спишь.

И дверь опять застонала под грохотом. Били, по­хоже, ногой.

— Басота, падла, — зло прошептал Вова. — Веч­ный халявщик. На Виолетту виды имеет, а та ему — от ворот поворот. Один раз, напившись, так запал на нее, что Виолетта не выдержала и говорит: хорошо, дам, только посмотреть, будешь? Буду — говорит. Чуть глаза не повылазили. Даже слюна текла. И теперь, как смола: дай хоть посмотреть, дай хоть посмотреть...

— Он все еще холостяк? — поинтересовался я.

— Бобыль! — махнул рукой Вова. — Хоть уже за тридцать перевалило.

Двери опять отозвались стуком. Вова не выдер­жал, закричал:

— Пошел ты на х.., урод! Выйду — лоб клюкой проломлю!

За дверью на какое-то время наступила тишина, потом тихий, угодливый голос попросил:

— Вовка, пусти. Я же знаю, что артист у тебя, и вы пьете. А у меня в груди жжет все, жить не хочется.

— Ну и сдыхай! — отрезал Вова. — Может, людям без тебя легче станет.

Через минуту Басота — кличка у него такая, а зо­вут, если не ошибаюсь, Даниилом — жалостливо за­вопил:

— Жестокий ты, Вова, нет у тебя сочувствия к больному человеку...

— Нет и не будет! Иди-иди, — горячился Вова.

— Анатольевич, — поменял тактику Басота, об­ращаясь ко мне, — налей полстаканчика, и я пойду. Спаси Божью душу.

Я вопросительно посмотрел на Вову и, поняв мой взгляд, тот коротко ответил:

— Обойдется, не хлеба просит! — и громко бросил Басоте: — Пошел вон, козел!

За дверью Басота чуть не простонал:

— Ну хорошо, посмотрим еще... Придет время, мо­жет, придется вам у меня просить.

Через окно мы видели, как Басота вышел на улицу и, бросив мучительный взгляд на окно, за которым мы сидели, медленно потянулся в сторону магазина.

— Все они с одной мыслью сюда идут — выпить, — глядя через окно на пустую улицу, говорил Вова. — Ничего другого за душой: ни Бога, ни черта. Да простые, самые обычные человеческие чувства — сочувствие, дружбу — забыли, утопили в этом сивушном дурмане.

— Да и ты же в него нырнул не слабо, — не без горечи осторожно заметил я.

— Не слабо, — спокойно, безо всяких эмоций и как мне показалось, немного мечтательно, повто­рил за мной Вова. — И не хочу выныривать оттуда. Мне хорошо в этом заплыве: спокойно, тихо и ника­кие копья не нужно ломать, сражаясь с воздушными мельницами.

Уже знакомое чувство, которое возникло во мне вчера, когда мы сидели в парке перед церковью, от теперешних Вовиных слов, опять облило волной ис­пуга и растерянности... Будто знаком нового предуп­реждения прозвучало оно. Каким-то непонятным образом эти слова отозвались во мне холодной от­решенностью, смирением и безразличием ко всему живому и деятельному, приторным бальзамом от­равляя мой живой — и очень хотелось бы верить! — пока еще чувствительный нерв.