Алекс Тарн - Рейна, королева судьбы

Рейна поднялась со своего места, медленно обогнула стол, подошла вплотную, прижала к груди голову мужа. Даже у Маккавеев бывают моменты слабости. В такие минуты женщине нельзя впадать в истерику, иначе действительно рухнет все. Если и есть на этом свете последний бастион, то это именно ласковая женская рука, непоколебимая женская вера.

– Ничего, Золман, – тихо сказала она. – Все будет хорошо, вот увидишь. Мы вместе, это главное. Мы всегда вместе. Слышишь? Всегда вместе…

На следующий день их навестил Петро Билан, верный дружок-корешок, первый заместитель Золмана по председательству в пока еще не упраздненном промкооперативе. Сели за стол, выпили по чарке, закусили крепкими малосольными огурчиками, поговорили о детях и о погоде. Наконец Петро приступил к делу.

– Плохие вести, Золман. К соседу свояк из Секурян приехал, рассказывал, что там творится. Готовятся ваших бить. Уже заранее еврейские дома промеж собой поделили – кто чего себе возьмет. Спорят, кому чья одежа достанется, кому чья посуда, чуть до драки не доходит. Говорят, немцы и румыны дают местным три дня – делать, чего хотят.

– Чего хотят… – повторил Золман. – А чего они хотят?

– Известно чего, – неловко проговорил Петро. – Добра хотят. Даром что соседи, да только кто же станет от добра отказываться, если оно само в руки плывет? И потом, все равно ведь потом всех ваших… Люди, они как рассуждают: я не возьму, так другому достанется. Не пропадать же хорошим вещам.

– Добра хотят, – эхом отозвался Золман. – Ну да.

Добрые люди всегда хотят добра. Неужели и ко мне, такому злому, полезут? Тут ведь, Петро, меня каждая собака знает. Знает, что за мной не заржавеет. Топор у меня острый, вилы наточены, найдется и кой-чего малыми порциями, по девять грамм свинца на каждое доброе рыло. Пусть только сунутся, я их живыми урою. Так и передай, если кто вздумает и здесь, в Клишково, шкуру неубитого медведя делить. Выпьешь еще?

– Налей, – кивнул Петро. – Добрая самогонка.

Выпили, захрустели огурцами. Рейна, склонившись над плитой, вслушивалась в мужской разговор.

– Добрая, – согласился хозяин. – Что это мы с тобой все о добре да о добре?

Петро усмехнулся.

– Время такое, доброе. И все же, Золман, я бы на твоем месте подумал. Не у одного у тебя тут винт на чердаке припрятан. Мужик ты крепкий, все знают. Но супротив двадцати хлопцев даже тебе не сдюжить. Запалят хату с четырех углов – сам в окно выпрыгнешь. И потом, не один ты в доме. Себя не жалко – о детях подумай.

– А ты что же, не поможешь? – прищурился Золман. – По старой-то дружбе?

– Так ведь я затем и пришел! – заторопился Петро. – Можно ведь как сделать: перенесем пока что все твое добро ко мне в сарай. Я уже и место освободил. Нехай там полежит, пока погромы не кончатся. И Рейну с ребятишками спрячу. Пускай ко мне бегут, когда начнется, – огородами недалеко, и никто не увидит. Да и тебе самому…

Золман Сирота прервал его, ударив кулаком по столу. Покачнулась бутыль, подпрыгнула миска с огурцами, подстреленными солдатиками покатились по столу стопки.

– Ты что, оглох, Петро?! Я ведь ясно сказал: из своего дома не уйду! И прятаться ни от кого не стану! Хватит, отпрятался свое!

Взгляд Золмана метнулся по горнице, по гладко оштукатуренным стенам, добротной мебели, беленому потолку, по всей его удобной, счастливой, хорошо налаженной жизни. Метнулся туда, метнулся сюда, вернулся, ткнулся в колени стоящей у плиты Рейны, поднялся к ее глазам, да там и остался, словно взятый на укорот жеребенок. Петро Билан сидел молча, ждал.

– Ладно, – уже намного тише проговорил Золман, – там видно будет. Подумать надо. Но за предложение спасибо, Петро.

– Думай быстрее, а то война догонит, – сказал Билан, поднимаясь с места. – Твоя жизнь, тебе и решать. Сегодня, как стемнеет, я подъеду с повозкой. Надумаешь – открывай ворота. Не надумаешь – выходит, зря я свой сарай готовил.

Обедали в непривычной тишине. Даже трехлетний Борух, обычно щебечущий без передыху, как весенний скворец, и тот помалкивал, вопросительно поглядывая на сестру. Когда пришло время убирать со стола, Рейна погладила пузатую супницу доброго голландского фаянса и подняла на мужа глаза:

– Может, хотя бы посуду? Не эту, так хоть пасхальную. Жалко, если побьют. И серебро. Кубок. Подсвечники. Ханукию. Приданое как-никак…

Золман почесал в затылке.

– Посуду… посуду… посуду… – несколько раз повторил он и продолжил со вздохом: – Тогда уже и ходики. А шубы? Шуб тебе не жалко? А перину? А простыни? Новые ведь совсем, английское полотно. Ладно, пойду за холстиной, а вы тут пока…