Алекс Тарн - Рейна, королева судьбы

Золман и в самом деле пребывал в смятении.

Разбитое лицо саднило, в голове вихрем крутились обрывки мыслей, безответные вопросы, горькие сожаления. Пуще всего он корил самого себя, свою глупую самонадеянность, которая позволила врагам застать его врасплох, в состоянии унизительной беспомощности. Ну почему, почему он вовремя не прислушался к голосу друга и еще вчера не переправил к Петру жену и детей? Нужно было сделать это немедленно по возвращении из Хотина. И тогда… о, тогда он показал бы этой пьяной сволочи! Уж он-то от пуза накормил бы свинцом всех этих Михасей и Колянов! Эх… А теперь… Куда дернешься теперь, когда в обе твои штанины вцепились родные детские руки, когда страх за семью когтит и сжимает твое беззащитное сердце? Когда ты вынужден терпеть и склонять голову, потому что стоит приподнять ее хоть на чуть-чуть, как ударят не тебя – их…

Возле речки на выпасном лугу уже сидели и лежали на траве три-четыре десятка человек – еврейские семьи села Клишково. Их охраняли несколько всадников с карабинами и саблями наголо – свои же сельчане, всего за одну ночь превратившиеся из хороших соседей в безжалостных врагов и губителей. Притихшие дети жались к родителям, даже совсем маленькие если и хныкали, то едва слышно. Золман перевел дух, осмотрелся и решил ждать темноты: при свете дня убежать с семьей от конной охраны не представлялось возможным. Время от времени на луг приводили новые группы – целыми семьями, мужчин и женщин, стариков и детей. Пожилой мельник Епуряну, старший среди охранников и по возрасту, и по авторитету делал пометки в тетради.

Золман подошел к нему. Он знал мельника больше двадцати лет: вместе, бывало, выпивали, вместе плясали на ярмарках, вместе занимались нехитрыми общинными делами. Но теперь Епуряну едва скользнул взглядом по разбитому лицу своего многолетнего соседа.

– Чего надо? Добавить?

– Епуряну, это ведь я, – тихо проговорил Сирота.

– За что, Епуряну?

Мельник осклабился. Нельзя было не поразиться произошедшей в нем перемене – так знакомый каждой своей ужимкой милый домашний пес вдруг оборачивается чудовищным волком-людоедом.

– За яйца.

Стоявшие рядом вооруженные мужики захохотали.

– За какие яйца? – оторопело переспросил Золман.

– За твои. Подвесим тебя за твои же яйца. Или ты хочешь за что-то другое?

– Вроде как все, Епуряну? – вмешался в разговор подошедший парень.

Епуряну открыл свою тетрадь и озабоченно покачал головой:

– Шнейдерманов нет. А Петро велел всех собрать. Чтобы и духу жидовского не осталось…

– Ка-какой Петро? – пробормотал Золман, пораженный неожиданным озарением.

– Ты еще здесь, жидяра? – удивился мельник. – Эй, парни…

«Нет, не может быть… – думал Золман, отбегая назад под градом ударов. – Мало ли Петров в Клишково… У того же мельника старший сын. И Коваль, и Прокопенко, и Левень, и Воронов…»

– Чего они хотят, Золман? Зачем нас здесь держат? – тревожно спрашивала Рейна. – Дети голодные…

Он пожимал плечами, отвечал с фальшивой уверенностью:

– Хотят пограбить без помех. Вот выметут все еврейские дома и отпустят… А пока что держись ближе к краю, ладно? Чтобы всегда оставаться у самого краешка. На всякий случай, понимаешь?

Рейна неуверенно кивала, прижимала к себе детей, послушно сдвигалась подальше от центра людской гущи, поближе к окаймляющему луг перелеску.

Когда стало темнеть, охрану усилили: на смену прежнему караулу подошли новые односельчане, и среди них – Войка, давний знакомец Золмана, один из двух его подмастерьев, произведенный со временем в закадычные друзья. Видеть это было горько, едва ли не горше, чем сидеть на лугу, ожидая неведомо чего. Нет, не обида на Войку мучила Золмана, а что-то куда более тяжкое, важное, относящееся к самой основе бытия. Как будто бы только сейчас, на сорок шестом году его крепко сбитой счастливой жизни вдруг выяснилось, что выстроена она вовсе не на твердом надежном фундаменте, как он полагал прежде, и даже не на зыбучих песках, а на трясине, нарисована прутиком на болотной воде, и вот теперь эта трясина неудержимо засасывает в мутную смертельную темь и его, и Рейну, и детей, и с этим тошным ужасом уже ничего не поделаешь, ничего, ничего.

– Видала? – спросил он жену, кивая на оцепление. – Вон он, твой Войка. А ты говорила… Хорошо хоть Петро не с ними. Хотя чем он помог бы, Петро? Тут ведь вся деревня, плечом к плечу…

Тем временем Войка, словно невзначай, подбирался к ним все ближе, пока не подошел почти вплотную. Присел на пригорок в двух метрах Золмана, сдернул сапог, затряс, будто избавляясь от попавшего внутрь камешка, зашелестел быстрым, едва различимым шепотом: