Алекс Тарн - В поисках утраченного героя

Когда наступает хамсин, мы сразу вспоминаем, что окружены пустынями, как врагами. Врагов подобает встречать лицом к лицу, но кто же способен постоянно крутить головой на триста шестьдесят градусов? Поэтому к самой безопасной из пустынь — морской — мы поворачиваемся спиной, и лишь одному Богу известно, насколько обоснован этот вынужденный, но не до конца осознанный риск.

Жизнь в окружении заставляет нас летать, что неудобно и требует огромных энергетических затрат: поди-ка помаши всю дорогу крыльями! Куда удобнее неторопливо ползти в нужном направлении. Увы, удобно не получается — кругом пустыни.

Многие определяют хамсин как жаркий песчаный ветер, но это не так — хотя именно сильнейшим ветром он обычно начинается и заканчивается. Хамсин — это скорее погода, если понимать под этим словом общее состояние души и природы. Хамсин — это очень, очень плохая погода. Да, да, я в курсе: есть легкомысленные люди, которые утверждают, что такого зверя — плохой погоды — в природе не существует вообще. Ха! Они просто не знают, что такое хамсин. Под плохой погодой эти мечтатели разумеют обыкновенный дождик. Подумать только: дождик! В хамсин любой из нас, особенно деревья, без колебаний отдал бы несколько своих листьев за каплю дождя, а уж за полнокровный ливень — так и вовсе целую ветку.

Когда в ту злополучную, не по сезону знойную осеннюю пору я из дому вышел, был сильный хамсин. Голова начала болеть еще до того, как я проснулся — магнитная буря, гиперактивное солнце, паранойя луны. Глаза резало, и вдобавок казалось, что горный склон по ту сторону вади ощутимо подрагивает и плывет в колеблющейся пыльной взвеси, напрочь вытеснившей с поверхности земли весь пригодный для дыхания воздух. В такие расчудесные дни дикторы новостей рекомендуют экипажам подводных лодок лечь на грунт где поглубже и не подавать сигналов, а остальным — задраить окна и по возможности оставаться дома.

К несчастью, мне не годились обе рекомендации — по причине отсутствия и подводной лодки, и вышеупомянутой возможности. Старик Коган не принимал отговорок — он был как тот матч, который состоится в любую погоду. Я ходил к нему как на работу… а впрочем, почему «как»? Общение с Коганом вполне тянуло на полноценную работу — если не на каторгу, нудную и выматывающую.

Когда его сын Карп — надо же назвать ребенка таким именем! — пришел ко мне с соответствующим предложением, я не удивился. Сейчас многие пожилые люди ударились писать мемуары. Почему? Наверное, ощущение уходящей эпохи нынче витает в воздухе особенно густо — наподобие пыли при сильном хамсине. Каждый справляется с этим как может. Кто-то налегает на аспирин, кто-то, чихая в платок, жалуется на аллергию, а кто-то садится за письменный стол и пытается припомнить забытые имена женщин в шляпках и мужчин в гимнастерках — имена, которые не были в свое время записаны на обороте твердых фотографий, потому что казалось — кой черт записывать, когда и так ясно, кто это.

Все эти воспоминания если не идентичны, то схожи — как те самые шляпки и гимнастерки, отличаясь разве что фамилиями следователей, да и то не всегда. Мне трудно объяснить это простым сходством судеб: разве каждый не переживает по-своему одни и те же события? Но нет — этих людей слишком долго приучали к общности чувства и коллективности впечатлений, чтобы сейчас они могли выразить что-либо индивидуальное, личное, непохожее. Дети эпохи дыхания в такт и жизни в строю — могут ли они теперь писать не под копирку?

— Он уже лет пять как с этим носится, — сказал Карп, немного смущаясь. — Даже на компьютере научился работать. Теперь вот хочет оформить и как-нибудь издать. Вы не могли бы посмотреть взглядом профессионала — отредактировать, и вообще? Конечно не бесплатно.

Он назвал сумму почасовой оплаты — существенно большую, чем обычно оцениваются услуги подобного рода. Но когда я по-соседски просветил его на этот счет, Карп замахал руками.

— Поверьте, Борис, я знаю, о чем говорю. Мой отец сложный человек.

«Настолько?» — мысленно усмехнулся я.

Старик Коган был отнюдь не первым моим клиентом-мемуаристом — даже если считать одних только личных знакомых — а со сколькими еще мне приходилось иметь дело по долгу переводных или рецензентских халтур… Все они казались вышедшими из-под одного штампа — неистребимо совкового в своем антисовковом пафосе. Узнаваемо поначалу, стандартно впоследствии, скучно под конец.