Алекс Тарн - Рейна, королева судьбы

Рейна не спала, ждала и вышла ему навстречу, но, умница, не стала сразу докучать расспросами. Смолчала даже тогда, когда муж внес в горницу два больших тяжелых узла. Золман сел к столу, где его уже ждали стакан холодного молока, хлеб и вареный картофель с солью.

– Дети спят?

– Спят.

Он допил молоко, вздохнул и покосился в угол, где громоздились вещи, собранные женой в дорогу. В дорогу, которой не будет. Рейна молча ждала, не выказывая признаков нетерпения. Королевам не свойственно суетиться. Золман еще раз вздохнул и поднял глаза на жену.

– Мы остаемся.

– Почему? Ты ведь говорил…

– Говорил, говорил… – раздраженно перебил он.

– А теперь подумал и говорю другое. Куда мы денемся с тремя малыми детьми на одной подводе?

– Запряги две. Или три. Денег хватит. И не сердись, я просто хочу понять: зачем с утра в такой спешке увязывать узлы, если к вечеру выясняется, что…

– Да ничего такого не выясняется, в том-то и дело! – снова прервал жену Золман. – Одни только слухи, россказни, одна другой глупее. Беженцев слушать нельзя: у страха глаза велики. Встретил я сегодня таких на черновицком шоссе. От чего эти люди драпают? Сами они, своими глазами чего-то видели? Ничего – только баек несусветных наслушались. А кто эти байки рассказывает? Такой же дурак, как и те, кто их слушает. Потому что рассказчик тоже сам ничего не видел, а только слышал и еще с три короба присочинил. А если до корня докопаться, то увидишь, что ничего и в помине не было. Или было, но совсем не так. Поверь мне, Рейна, уж я-то знаю. Две войны прошел, третьей не испугаюсь.

– На черновицком шоссе? – тихо переспросила Рейна. – И много их там?

Золман поежился. Давать объяснения жене оказалось намного сложнее, чем держать речь перед покладистой кобылой Хуми.

– Много… – наконец признал он, – очень много.

Весь шлях забит. Ни пройти ни проехать. И еще… мост закрыт. Пропускают только военных. Так что все равно ехать некуда.

Рейна молча смотрела на мужа. Она еще никогда не видела его таким растерянным, со дня их знакомства на памятной клишковской ярмарке, когда Золман Сирота впервые предстал перед ней живым воплощением легендарного Маккавея. С тех пор в течение девяти лет он ни разу не давал ей повода усомниться в своем статусе уверенного, бесстрашного защитника. Почему же сейчас он отводит глаза? Почему вздыхает? Почему так беспомощно подрагивают на столе его сильные руки? Неужели и он боится?

Да, не только два узла с семейными ценностями династии Лазари привез с собой Золман из поездки в Хотин. Как ни старался он уберечься от удушающего страха, который тяжким задом насел на черновицкий большак, как ни заговаривал ему зубы беседой с лошадиным хвостом, страх не слушался, не поддавался ни на какие уловки и уговоры. Уж больно густым слоем лежал он на дорогах и на лицах, хрустел на зубах, горчил в воде, разливался в воздухе. Все вокруг дышало страхом, и даже те, кто уже не мог дышать, были насквозь, до мертвого мозга костей, пропитаны его отвратительным трупным ядом. И теперь Сироте оставалось лишь признать этот факт и впустить страх еще и в собственную душу, распахнув перед ним ворота самой последней безнадежно сопротивлявшейся крепости.

«Что будет? – подумал он. – Боже, что теперь будет?»

– Что с нами будет, Золман?

Он посмотрел на жену, на свою красавицу-королеву, царственную мать троих его детей. Детей, которые не могли, не должны были испытать то, что испытал некогда он сам, трехлетним ребенком, скорчившимся под лавкой вагонного купе. Детей, которых он так долго не желал заводить именно по этой причине, которых любил теперь больше жизни. Страх, переполнявший душу Золмана Сироты, был страхом за семью, и только за семью. Если бы в тот момент ему предложили умереть в обмен на гарантию спасения жены и детей, кожевенник согласился бы немедленно и с радостью. Но проблема в том и заключалась, что никто не мог обещать ему столь щедрого подарка, даже ценой жизни.

– Не знаю, – произнес он после долгого молчания. – Не знаю, Рейна. Ты права: мы остаемся не потому, что нет угрозы, а потому, что уходить уже поздно. Даже если бы мост был открыт, даже если бы я достал грузовик, даже если бы мы переправились через реку. Дороги забиты, повсюду беженцы, скоро у людей кончится еда, начнутся болезни, драки, разбой. Красные отступают по тому же шляху, значит, есть опасность бомбежки. Получается, что попасть в этот поток еще опасней, чем сидеть дома. Да и немцы, по всем признакам, приближаются очень быстро. Мы просто не успеем, Рейна. Может, если бы раньше… – а хотя когда раньше? Когда? В первый же день войны? Прошла-то всего неделя… Кто ж мог знать?