Владимир Мазурин - Дурные деньги

Поблагодарив продавщицу, которая быстро и ловко упаковала костюмчик в бумагу, Степан повел Алешку в обувной отдел. Здесь они купили ботинки и резиновые сапожки, а потом — в «канцтоварах» — письменные принадлежности.

— Ну вот и все, — подвел итог Степан. С хорошим сердцем вышел он из универмага. Через дорогу был другой магазин с вывеской «Продукты».

— Давай и туда зайдем, — пригласил Алешку Степан. — Пряников возьмем, конфет. Праздник у нас с тобой как-никак…

На обратном пути, когда возвращались с автобуса, Степан заглянул к электрику Косте Яблокову. Уж если мальчишке в школу идти, хочешь не хочешь, а дыры в стенах сверлить придется.

Невысокий, худощавый, подвижный, Костя, казалось, только и сидел в ожидании какого-нибудь дела. Просьбу Степана прийти к нему завтра он отверг с ходу.

— Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать послезавтра? — заговорил он, подмигивая поочередно то Степану, то Алешке. — Кстати, завтра в магазине выходной. А без магазина свет не загорится — знаю это по многолетней практике. Вы идите, а я через полчаса буду у вас. Как штык.

И впрямь через полчаса Костя «явился — не запылился», как он сам объявил с порога.

— Дайте мне лестницу, и я переверну земной шар.

Слова у него сыпались, как горох из худого мешка. Болтун был, каких немного, но дело свое знал.

Степан принес со двора лестницу и не успел отвернуться, как Костя уже орудовал на ней, ввинчивая в стены изоляторы. Работал он, как артист, — на зрителя. Отойти от него было просто невозможно, он даже гвоздь забивал так, словно до него этого никто не делал.

— Да будет свет, сказал электрик и полез в карман за спичками.

Костя, конечно же, не мог обойтись без этого коронного присловья. Оно означало: дело сделано. Но когда Степан потянулся было к выключателю, Костя остановил его:

— Стоп! Без меня ничего не трогать! Кое-где нужно повернуть на сто восемьдесят градусов одну штуковину. Я со скоростью света…

И действительно, он мигом слетал куда-то, а когда явился снова, в избе Степана вспыхнула яркая, белая лампочка…

Через несколько дней наступило 30 августа. Степан переживал за этот день, ему хотелось, чтобы выдался он ведренным, ясным, — и желание его исполнилось.

Школа стояла на противоположном от Комаровки конце деревни — старое, но еще крепкое деревянное здание на кирпичном фундаменте. Степан сам учился в ней когда-то. Окончил он три класса и бросил школу, но не потому, что способностей не хватило, — просто нужды не было учиться.

В школе Степан не был уже давно. В двадцатые — тридцатые годы, когда деревня не имела клуба, в ней проводились собрания и сходы. Вот с тех пор, пожалуй, и не приходилось ему заглядывать в классы, пахнущие как-то особенно — старой, истлевшей от времени бумагой (Степану всегда казалось, что этот запах исходит от висящих вдоль стены географических карт), смолистым деревом и пылью.

Надежда Дмитриевна встречала учеников и родителей возле школы. Те из ребятишек, которые пришли пораньше, играли рядом, на лужайке. Собралось их всего девять человек, а когда-то два довольно просторных класса едва вмещали всех желающих учиться.

Утро выдалось пронзительно синее. На фоне небесной синевы особенно красиво выделялись березы, пожелтевшие раньше других деревьев. Над палисадником под окнами школы надменно возвышались золотые шары георгинов. Тишь была, безветрие. Вольно летали птицы в огромных просторах неба.

Учительница поставила учеников рядом друг с другом вдоль палисадника. Родители — в большинстве матери — стояли чуть в сторонке, переговаривались негромко. Степан смотрел на серьезное, сосредоточенное, несколько отчужденное лицо Алешки, и было ему и радостно, и немного тревожно. С сегодняшнего дня Алешка принадлежал не только ему, но и школе, этой вот женщине с некрасивым, невыразительным лицом и добрым, сразу располагающим к себе голосом. Учительнице. Поздравив ребятишек и родителей с новым учебным годом, сказав еще какие-то хорошие слова, которые Степан из-за охватившего его волнения не запомнил, она увела учеников в школу.

Родители сразу же разошлись по домам, а Степан остался. Он решил дождаться Алешку — быть дома одному ему не хотелось. Весь смысл, все назначение его жизни были связаны теперь с рано осиротевшим мальчиком, который стал ему и сыном, и внуком, хотя это нигде не было отмечено, записано. Последнее обстоятельство иногда наводило Степана на невеселые раздумья: а вдруг найдутся люди, которые скажут, что Алешка живет у него незаконно, и отнимут у него мальчика, уведут его. Иногда ему снилось, как его уводят, и он просыпался в такой тоске, от которой ломило грудь и которая долго потом не проходила.