Василе Василаке - Пастораль с лебедем

По обычаю у нас первым делом умершему накрывают лицо, что бы ни подвернулось под руку — больничная простыня, шинель, стяг, да хоть с плеча пиджак, на худой конец! Почему человек умолкает и прячет под тряпкой смерть на лице покойного — чтобы забыть его? А выходит, тем дольше помнит, чем больше молчит…

Колхозники работали с жаром, будто решили поскорей разделаться со свеклой и кукурузой. Никанора высмеяли жеребята-десятиклассники, а он опять хочет посыпать их головы словесной трухой? Но разве вдолбишь им, что не о ямах речь и тем паче не о папиросной затяжке? Стоял Бостан посреди поля, не шелохнувшись, руки бессильно висели, как у больного… Ох, мамочка, до гробовой доски он не забудет, как в мертвых пальцах Кручяну вился к небу синий дым — хоть сейчас прикуривай, и это вмиг отворотило Никанора от всякого табака. Чуть не вырвалось: пусть режут, в жизни цигарки в рот не возьму! Так и замер он перед Георге, а тоненькая струйка таяла, будто дымок от восковых свечек деда Костэкела на цветущей черешне.

— То ли «Беломор» курил Кручяну, то ли «Нистру», я не посмотрел, не до того было. Думал, чем бы лицо прикрыть. И дымок этот не вверх пошел, а так, знаете, над рукой застрял. Теплый дым, он всегда на холодное садится… Говорят, если усопший только-только отошел, душа рядом витает и его близких тоже караулит. А я-то сосед Георге! Сидел он под бузиной, вроде прикорнул на минутку, дух перевести, ну и я… Ей-богу, язык не поворачивается… Подумал: что если он меня поджидает?

Догоняя ушедших вперед колхозников, Никанор решительно впечатывал шаги в мягкую пахоту. Но по всему видать, мысли о Кручяну его не оставляли, и он заговаривал о старике-бухгалтере.

— Порядок! Мош Костэкел может подавать в отставку, — и подмигивал: чем, мол, я хуже двух босяков, которые ржут, лишь палец им покажи. — Отсторожил он свое, верно? Пора деду на покой, пусть Кручяну сторожит, уж он-то душам спуску не даст.

Люди переглядывались: с чего это Никанора так разобрало? То смотреть на него было тошно, казалось, вот-вот слезу пустит, а теперь чертики в глазах. И какой из Костэкела сторож? В колхозном саду, слава богу, двадцать лет Тоадер Кофэел сторожит. Должно, Бостан от расстройства головой ослаб…

— О ком ты, Никанор?

— Бывшего бухгалтера из сельпо забыли? Того, что схоронил трех царей и двух королей? У него же Кручяну за то чуть пенсию не оттяпал.

— А-а, вон что, наш глав-зав по душам! — Люди посмеиваясь принимались за работу.

— Товарища Нуля на вечную пенсию?

— Помните, как он улыбался? Уже и дух испустил, бедняга, уже и тело обмыли, а ухмылочку словно кто приклеил. Так и отправился к святому Петру-ключнику в гости, не то плутишка, каких свет не видывал, не то навеселе…

И за разговорами о старом бухгалтере забыли на время о Георге Кручяну, который отдал богу душу посреди дороги, как бездомный пес. Закурил, присел под развесистую бузину, а из-за спины та, невидимая с косой — чик! — оборвала дыхание, и только розовая пена застыла на губах…

Прошло три дня, как было сказано, а с похоронами все тянули. И никто не хотел объяснить людям честь по чести, почему живые отказывают покойному в погребении.

— А я вам больше скажу: смерть теперь не стоит ни шиша!

Это пришло на ум Никанору Бостану уже на четвертый день, в доме его свояченицы.

— Завелись такие разумники — за жизнь копейки не дадут. Вроде наших выпускников: провалятся в университет и возвращаются домой, к мамке под крылышко, а потом скачут за комбайном и улюлюкают — катись ты, мир, колбаской, к чертям на рога! — и повернулся к племяннику: — Не о тебе речь, Тудор, ты их давно обскакал, бре. Парень бывалый, по миру погулял, огонь-вода и армия за плечами, можно сказать, собственной пяткой полсвета почесал. В такой обувке, как твоя подводная лодка, до полюса добраться — раз плюнуть. На загривке море-океан, а ты под льдиной, как ложкой в борще, ворочаешь…

После первых стаканов вина Никанора слегка разобрало, и он продолжал торжественно, желая выказать свои познания:

— Что такое в наше время подводник? Скафандр в первую очередь! Всякая тварь водяная ему нипочем. А если опасность какая, зашебуршится кто-нибудь, кому не следует, — скафандр готов как штык! Нырк в океан, и порядок. Это тебе не дырявые верши в нашем пруду…

Бостан заговорщически подмигнул Тудору, дескать, знаю я вашу кухню!

— Слушай, а правда, в армии не воруют? А то болтали, будто из-под носу у кого-то подводку увели… Нет, сейчас служить — милое дело! Раньше-то казаки за собой из дому и коня тащили, и сбрую, и одежку-обувку справляли сами. А нынче приехал ты в полк, получил подводку, и свистай всех наверх! Отец, помню, рассказывал, как служил у короля Фердинанда. Призвали в двадцать первом… Генерал попался с придурью: езжай, говорит, в Добруджу, там у меня пять тысяч овец, чтобы все были целехонькие, а то шкуру спущу. Это называется армия?.. Ты посмотри на наших лоботрясов. Поедет балда в Бельцы, а умишком не вышел, чтоб взяли на зубодера учиться. Мать ему полсотни в карман, от батьки тайком, да от тетки кое-чего перепадет — образование нынче в цене. А он засыпался на экзамене, деньги проел на мороженом с шампанским, приехал с ангиной… Куда студенту податься? В колхоз, крутить коровам хвосты или свеклу чистить. Я к чему это? Вчера в поле заговорили про моего соседа, Кручяну, как его на ходу подсекло… А этот сопливец, прошу прощения, давай чокаться бутылками и меня поздравлять. Понимаешь, Тудор? Я старше его отца, а он, патлатый, вопит: «Да здравствуют, дядя Никанор, твои виноградные ямы, пусть послужат куму Птоломею, гастроному из «Даров природы»!..