Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Сейчас эту книгу читать труднее, чем в пору рождения составивших ее романов. Я читал «Пастораль» и «Сказку» в те, еще не успевшие отдалиться годы, и мудрые пересмешники Василаке бодрили посреди скисающего времени как молодое вино. Они жили в неподвластном социальной смерти измерении, и с ними делалось спокойнее, надежнее, словно ты долго мотался бог знает где, а теперь воротился к отчему порогу, и хоть тут над твоими странствиями трунят и как будто обесценивают их серьезность, но ты делаешься от этого не беднее, а только крепче и покойнее. Теперь отношения с книгой стали тоньше и многосложнее.

В одной из глав своей «Сказки про белого бычка» Василаке устами гипотетического академика, «исследующего» параллельно с ним вековечный сюжет этой поучительной сказки, вполне «научно» определял время действия этой, да и других своих книг — «второе тысячелетие, эпоха пластических масс».

Признаться, это не большая честь — быть сыном «эпохи пластических масс», но мы не выбираем время для жизни и уж где родился, там и смотри, как пригодиться. Вот и глядят герои Василаке, как пригодиться, как сохранить в себе корни, как найти ясное, не противоречащее душе и миру надежное место, чтобы не сносило на край жизни, чтобы была эта жизнь полна и здорова и не было за нее стыдно перед родной землей. Однако, если читатель предположит, что герои примутся толковать о своих корнях и житейских путях со страстной откровенностью и сознанием цели и что его ждут нередкие в недавние годы назидание и прямодушные формулировки, то разочарование его будет самым всесторонним.

Нет, сказки и пасторали Василаке веселы и лукавы, и мораль их часто, как в народных присказках, скрыта за балагурством и пересмешничеством, но при всей ироничности ситуаций мораль эта, как когда-то у бедных неунывающих обитателей Диканьки и Сорочинцев, не поступается ни словом из родных заветов.

Мы не будем касаться молдавской специфики книги, ее родовой культуры. Века накапливают национальный опыт не в умозрительно завершенных формах, а в оттенках, в и н т о н а ц и и жизни, и если даже и приведет тебя судьба пожить в Молдавии, ты все равно скажешь о ней не много глубокого. Свидетельство художника тем всегда и дороже свидетельств даже и приметливых очеркистов, психологов, экономистов, наезжих специалистов, что художник живет в народе и с народом (да даже и без этого невольного оттенка посторонности: он — сам этот народ) и несет это важнейшее интонационное знание в самом генетическом коде. Для совершенной полноты прочтения текста, вероятно, надо бы знать и молдавскую сказочную и песенную культуру, и этнографию, и историю, наконец, знать язык народа. Мы никогда не прочтем этой книги, как читают ее молдаване, но настоящие книги живут миром и для мира, и если зерно их выросло на подлинной, не библиотечной земле, то всегда найдутся общие уроки.

Мудрый художник не напрасно роман зовет «Сказкой». Тут с порога, с игры жанров всё двоится и требует внимания и необходимой осторожности, чтобы не оказаться в дураках. Автор заранее просит читателя не искать невиданного (что может быть особенно нового в «сказке про белого бычка»?), но тут же и остерегает, чтобы он до срока не махал рукой и не откладывал книгу, потому что его ждет еще и встреча с нынешним антиподом заигранного бычка — серым пуделем, словно художник два знака реальности предлагает, два все настойчивее сталкивающихся при всей дальности символа.

Такой парой они и приходят — Серафим и Ангел, деревенские философы, вечные противники, простодушие и лукавство, добросердечие и расчет. По именам-то поглядеть, так оба не от мира сего, оба как будто из обычной крестьянской среды выпадают и над обоими народ посмеивается. Сначала их и путаешь, будто они родные братья, но потом, вчитавшись, уже и объяснить себе не можешь, как можно было спутать людей столь несоединимых. Одно оправдание нам — что их как будто и автор сначала не очень различал, потому что написал сначала сказку только «про белого бычка», где они, хоть и разошлись в конце прочно, но еще были из одной сказки. А потом Василаке пригляделся к Ангелу попристальнее и написал еще и «серого пуделя», который в кишиневской книге шел вначале отдельным сочиненном и назывался повестью «Горлица и пудель», а уж позже они сошлись как части одного романа, и это справедливо, потому что в таком сочетании этические полюса, вечный диапазон, в котором помещается обычный человек (все мы, как ни мало это нам льстит, часто мотаемся меж белым бычком и серым пуделем), оказались обозначены особенно наглядно.