Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Вместе со своими лирическими героями сидят они тут же на завалинке посреди своего села, и ничто от них не укроется, и оттого, что это их родной, родовой, веками существующий мир, то и малые их дела и заботы обретают черты эпоса, хотя бы ни заботы этих людей, ни даже имена их не были известны уже просто соседнему селу. Казалось бы, что и нам-то до них! А вот поди ж ты — все это и нам скоро становится родным и важным, заставляет кивать и поддакивать.

И какой непростой все оказывается у Василаке народ! Какие все у него мудрецы, пройдохи, политики! Все большие мастера рассказать сказку, притчу, отделаться обиняком, укрыться за метафорой. Один все время с шапкой разговаривает и лысину всем свою показывает, а зачем — не говорит, пока сам не догадаешься: дескать, смотри, какой я дурак! — выучил детей, «чтобы им легче и умнее было прожить отпущенные годы, а они… живут по-цыгански, на чужбине, под чужим небом и крышами». Другой, смиренно признаваясь, что он «неграмотный», толкует своим детям «скрытые смыслы и умыслы, дабы дети учились прежде у своего родителя и потом своим умом доходили, чего стоит каждый учитель от Лао Цзы до Платона и Будды». А третий и вовсе в отвлеченности пустится: «Да уж как ни крути, а есть что-то такое на свете… Что-то есть однако… Но как назовешь? А я скажу — это что-то зовут ничего! Сколько ни вьется перед глазами, а мы ничего не видим. Сосед мой покойный, Филемон Негата, тоже, бывало, скукожится вдруг, ни с того, ни с сего перекрестится и охнет: «Ничевонька, — говорит, — пробежал».

И все они страстно ждут, чтобы «хоть бы какой умник растолковал попросту, что за устройство у этого мира». А пока этого «умника» нет, они сами пытаются разобраться, что тут к чему, и прежде всего из книги в книгу они думают у Василаке о том, как примирить этих неразлучных сестер — Жизнь и Смерть, — и все они добиваются у Провидения: если ты создал меня для жизни, почему посылаешь мне Смерть? И слышат в разных повестях один странный ответ: «Спроси у своих детей…»

Может, поэтому герои так часто, из книги в книгу поминают Хроноса, но, как Серафим, не делают из Времени страшилища, а находят ему, как всему в своем крестьянском обиходе, верное место и зовут его чаще запанибрата, как домового, — Хроней. Хронос у них не только хоронящий, но и хранящий — бог умный, по-мужичьи хозяйственный, назидательный, и сопровождает он героев с родственным же постоянством — с младенчества до конца. А чтобы герои, да и мы с ними, чувствовали его присутствие острее, Василаке включает Время в постоянные и деятельные герои, особенно настойчиво сталкивая свадьбы и смерти, словно эти события изначально нерасторжимы, словно сестры Жизнь и Смерть в этих актах теснее и ближе всматриваются в человека. Так было во многих его прежних книгах, так продолжает биться эта синкретическая мысль в романе «Пастораль с лебедем».

Здесь особенно видно, что Василаке всматривается в Смерть не для метафизических упражнений, не для пессимистического кокетства, а все для той же Жизни, для нормального и здорового ее развития, как в общем всегда и рассматривается смерть в народе. Так она всегда была естественной в череде крестьянских работ — тем последним поступком, который особенно освещал жизнь человека и давал повод другим вернее оценить свое понимание правды и дела жизни.

Вот умер в селе беспокойный человек Георге Кручяну, и пора уж его похоронить, а село все никак не сделает этого, словно покойник не хочет оставлять землю, пока не выяснена его судьба среди людей. В это-то время и затеяли соседи сговор, чтобы поженить двоих молодых людей, потому что сейчас не успеешь поженить, а потом уж и слухов по селу не оберешься — невеста-то уж, кажется, тяжелая. А сговор-то поневоле закрутился вокруг покойного Кручяну. Упрямый жених должен был доискаться правды, как будто от этого зависела его судьба и свадьба. Да и родственники тоже словно поневоле съезжали на судьбу покойного, и все разматывалась, разматывалась нить его жизни, и понятным становилось беспокойство односельчан.

Чего хотел человек? Почему умер не по-людски, посреди деревни? Может, просто надорвался с ними, бессильный отучить их от душевной лени? Может, не стоило им подзуживать его в боях с начальством: давай, мол, Георге, покажи им! — будто он бойцовский петух, а не за них хлопочет, не им глаза открывает? Может, стоило им послушать его, когда он говорил, что «коли что валяется — это признак запустения, а где, мол, черт поселяется, если не в пустом бесхозном доме?», или когда он спрашивал: «Почему стали безразличны к общественному достоянию наши колхозники?» Может, не стоило им закрывать глаза, когда враги этого беспокойного человека подстраивали ему дело и совали в тюрьму при молчаливом попустительстве села?