Василе Василаке - На исходе четвертого дня

Вот уже три дня покойный Кручану лежит на столе, и сегодня четвертый день перевалил за полдень, а о похоронах что-то не слышно. Конечно, по всем христианским обрядам следовало бы его предать земле на третьи сутки, но вчера, как на грех, приехала комиссия из района (судебно-медицинский эксперт, майор милиции и следователь прокуратуры), сделала вскрытие и увезла с собой сердце покойного. При чем тут сердце?… Мускул какой-то, и ничего больше! Но комиссия, видите ли, рассудила иначе, сунула сердце в банку и – в район, а там, говорят, еще дальше отправили, в институт головной, то есть главный, ибо покойный Кручану, а с этим никто спорить не станет, помер не своей смертью. Нет, с одной стороны, сердце его само лопнуло, но ведь, с другой, говорят, еще до того, как ему разорваться, было оно здоровее нормального раза в полтора, вот ведь в чем закавыка, а посему отложили похороны еще на денек.

Село буквально стонет от сомнений и разговоров… Самые невероятные выдумки и догадки мгновенно разлетаются от магалы к магале, такого уже давно не бывало… Впрочем, позвольте, ну конечно же, четыре года сравнялось, как помер дед Костакел, еще и родичи его вместе с соседями, на днях поминая усопшего старика, говорили с удивлением друг другу: «Неужто с похорон дедушки Костакел а никто не помирал в этом селе!..»

А вы не удивляйтесь тому, как уважительно-ласково его называли, говорили и еще мягче – «дедуля», ибо все любили его уже за одно то, что он – душа голубиная – дожил до второго младенчества (девяносто три года, четыре с половиной месяца – это ведь, без малого, почти что столетие), да еще столько повидал за свой долгий век (сами посудите: был подданным двух империй и похоронил в своем сердце трех русских царей и двух или трех румынских королей!), и сколько войн пережил и всяких бед человеческих – уму непостижимо, однако сохранял чистый, как стеклышко, разум до последнего вздоха.

Служил он в бывшем Крестьянском банке, но деньги у него к рукам не прилипали, и потом долгое время работал кассиром в сельской промкооперации (девять лавок и шесть буфетов выручали в день немалые суммы!), и до того был всегда чист, что односельчане не хотели отпускать его на заслуженный отдых… Да уж больно он одряхлел за последнее время, и ноги едва носили его в районный банк и обратно, а как-то, подводя годовой баланс, он расплакался: «Отпустите вы меня, добрые люди!..»

Потребители согласились не сразу: «Да мы отпустим тебя, но останься, пожалуйста, хотя бы в ревизионной комиссии, как-никак и здесь нужен хозяйский глаз за общественным достоянием, а уж как все мы тебя уважаем, про то и говорить нечего…».

Польщенный доверием, старик опять прослезился, но, полный решимости вырваться из ненавистных денежных уз, воскликнул от глубины души:

– Значит, опять цифры, добрые люди! Куда вы меня посылаете? У вас на уме одни только цифры, дорогие односельчане, а я никак не могу… я дрожу и боюсь! Эти цифры словно голые демоны, честное слово. Большая совесть нужна… или чтоб совсем ее не было! Я-то знаю, как они голову мутят… худшему врагу не посоветую, потому что заворожат его цифры и не хватит ему никаких слез!

Милый, дорогой дед! Проводили его на пенсию односельчане с улыбкой, тронутые этой исповедью… А старик, воротясь домой, созвал соседей, тех, кто годами постарше, и прочел им свой «Последний завет старого банковского кассира», вот что в нем было сказано: «Другого никакого имущества у меня нету, а оставляю я в наследство внуку моему Аурелу этот стул с плетеной ивовой спинкой и предсмертным голосом своим завещаю помянуть меня вместе со всеми на третий день по переселении моем в горний мир и на. девятый день, когда я постучусь в ворота всевышнего (сохраняем его лексикон, принимая во внимание тот почет, которым окружали его при жизни и после смерти все односельчане без исключения!), и прошу внука моего Аурела человеческим языком, чтобы отправился в монастырь Думитрана, нашел монаха Еронима, который в пятьдесят девятом году, когда девяносто первый мне только сравнялся, совершил надо мной полностью похоронный обряд; разыскал там его и дал бы ему эти самые деньги, и еще передал на словах, что, мол, покойный дедушка Костакел велит на эти сто рублей купить церковных свечей и зажигать их перед святыми иконами каждую пятницу, субботу и воскресенье зa грехи мои тяжкие, за которые, ох… веришь или не очень, а отвечать надобно…»