Василе Василаке - Пастораль с лебедем

— Хватит, Георге, не дури! Ты что, с луны свалился? Оставь человека в покое, пусть отдыхает, он теперь пенсионер.

Кручяну возмутился:

— Почему я свалился с луны, бре? Да я этого клопа, простите за слово, с пеленок помню. Покойный отец как завидит его, все дела побоку: «О-о, Варварушка, кого нам бог послал! Эй, брось молокососа, живо коврик неси на завалинку…» А сам перед ним стелется…

Лицо его побелело, желваки заходили на скулах.

— У детей хорошая память, товарищи! Как сейчас помню: Костэкел у калитки, а родителей как подменили. Еще бы, государственное лицо пожаловало. «Многого здоровьичка, господин Костэкел, с радостью, ой, как вас ждали… пожалуйте вот сюда, в тенек…» У отца уже кувшин в руке, бежит в погреб, только пятки сверкают. Он держал для попа Георгия бочонок с белым вином, угощал, когда тот наведывался перед рождеством освятить дом, и этим же вином задабривал финагента: господин Костэкел, видите ли, не терпит проволочек — то земельная рента, то налоги… на бочки, на скотину, черт знает сколько налогов было в те времена! А как он оплакивал Фердинанда Первого! Между прочим, у нас на завалинке, товарищ Алион. Отсырел весь от слез, причитал, как вдова по мужу: «Ах, какой славный король нас покинул! Как свой народ любил… извели тебя, Фердинанд, женушка с принцем Штирбеем…» Да-да, председатель, прошу не затыкать правде рот! Я тогда не был пьяным по причине малолетства и он не под мухой, но в голос рыдал, подняв первый стакан, который и пропустил за упокой души короля!

Что же Костэкел на это? Сначала ловил речи, приложив ладонь к уху, потом подвинулся к Алиону. Тот был человек деликатный — иначе не усидел бы три десятка лет в председателях сельпо, — и время от времени, наклонившись к старику, сообщал: «Тебя критикуют за то, что служил у румынских властей» или что-нибудь в таком духе. Костэкел качал лысенькой макушкой: ну и ну, хорош же я был, — и выслушав, сказал:

— Ой, спасибочки, Георгиеш, вернул мне молодость, а то, грешным делом, все я позабывал, мэй… — и улыбнулся беспомощно, по-стариковски, уже не той игривой улыбочкой, которую приберегал для своих непрошеных визитов: «Есть деньги, нет денег, пожалуйте денежки, а то у короля ни леи за душой…»

Глядя поверх подслеповатых очков, Костэкел продолжал:

— Ух, люди добрые, ровно меня в баньке попарили с веничком. Благодарствуй, Георгицэ, перед обществом… — и низко ему поклонился. — А я как раз председателю говорю: Алионаш, говорю, тридцать лет я среди нулей… Товарищи, позвольте умереть в своем доме, не хочу с нулями…

В зале галдели, не слушая бухгалтера, но Георге был начеку и обвел зал туманно-грозными очами:

— Ага, поняли? — И дал волю громовому голосу: — Требую ответа, Константин Петрович, кто эти нули? Говорите прямо, хватит за нос водить!

Дед опять закивал, как китайский болванчик:

— Скажу, Георгицэ, скажу… почему не сказать… Ну, первый пуль — это я, бре, заруби себе на носу и детям своим передай. Мош Костэкел — первейший нуль в этом селе. Уразумел? Не вижу, не слышу и памяти ни на грош — чем не пустое место? И пора подвесить меня, как сушеную воблу, пора, Георге, золотые твои слова. Да все недосуг и некому было взяться. Преблагодарен тебе, Георгицэ, сынок, надоело за жизнь цепляться. Сделай доброе дело, найди веревочку, а? Веришь ли, нет сил искать, да еще испробовать надо, чтоб крепко держала. Вижу: слава господу, есть помощничек: я — нуль, ты — один… Ты, Георге — единица, потому что молод и крепок! Я, когда молодой был, хвастал направо-налево: за десятерых потяну! И что осталось от той десятки? Нуль без палочки, как говорит мой правнук Аурел. Так что тащи веревку, не ошибешься — на весь район прогремим. Скажут: ай да кодряне, с единичкой и нульком наделали делов на целый червонец!..

Что тут сотворилось с залом… Гикали, хлопали, охали, будто старик на глазах свел к нулю передовые сельповские товарообороты, а вместо квартальной премии, на закусочку — состязание двух умников, да не заезжих трепачей, а своих, доморощенных. Кричали кто во что горазд:

— Врежь ему, Петрович, по первое число!

— Хана, Георге, он тебя уложил…

— Мотай домой, дед, не серчай на Георге! Кручяну завидки берут — тебя лежанка дома ждет, а его — отчет на правлении!

— Ставь ведро вина, а то плакала пенсия!..

— Мэй, Георге, в штаны не наложи! — кричал воспитанный председатель Алион.

Не расслышали за шумом, как старик пробормотал:

— Считай, не считай, а главный расчет один: цифру нацарапать не велик труд, только останется она пустой закорючкой, если не помнить — за каждой такой загогулиной чья-то слеза кроется…