Стоян Даскалов - Цветины луга

— Фу, ты!.. Обязательно о самом плохом думаешь!

— Знаю я, как это все начинается и чем кончается! Ты в мои дела не вмешивайся!

Игна села на своего любимого конька, и Сыботин умолк. Пусть учит дочь, а то и впрямь молодые нынче слишком уж торопятся, хотят, чтобы все давалось им легко и просто. Слава богу, он на них насмотрелся на заводе.

Отец вышел. Игна не прекратила допроса. Напав на верный след, она не могла успокоиться, не выяснив все до мельчайших подробностей.

— Приходил этот Ицко сюда или нет?

— Приходил, — дрожащим от страха голосом ответила Яничка, поняв, что дальше изворачиваться и отпираться бесполезно.

Мать приперла ее к стенке, деваться было некуда. Она расплакалась и этим окончательно выдала себя.

— Зачем он приходил?

— Ленты приносил.

— А зачем он их брал?

— Не знаю!

— Где он их взял?

— Там.

— Где там?

— Там, где…

Яничка всхлипнула, обняла мать, и уткнулась лицом в ее грудь…

— Где… поцеловал меня…

— Что-о-о? — не своим голосом крикнула мать, оттолкнув ее от себя.

Яничка вновь спрятала лицо на груди матери и простонала:

— Он меня поцеловал…

Мать попыталась оттолкнуть ее, но не смогла. Яничка, вся дрожа, обливаясь горькими слезами, вцепилась в нее, что есть мочи.

Удар был таким внезапным и ошеломляющим, что у Игны сердце оборвалось. Гром грянул с ясного неба. Игна проглядела, не заметила, откуда свалилась на ее голову эта страшная гроза. Ее сознание молнией пронзила мысль: «Завод, все этот проклятый завод!».

Она спаслась от одной беды, не зная, что нарвется на новую…

Когда в селе организовали кооператив, Сыботин стал чабаном, и первая кооперативная кошара была делом его рук. Кошара эта стоит до сих пор и орешчане, как и прежде, называют ее «Сыботиновой кошарой». Плотницкое ремесло давалось ему легко. Сыботин не только себе срубил дом, вывел крышу, но и многим односельчанам помогал строиться, ставил хлевы, конюшни, но почему-то именно этой первой кошаре было дано увековечить его славу строителя. На ее плетеной стене, словно на густом полотне, он вырезал свое имя.

Возле этой, Сыботиновой, кошары собрались нынче вечером чабаны со всех кошар, все, кто ходил за овцами, коровами, свинарки, телятницы, птичницы.

Председатель удивился, увидев, что собралось так много народу. Напоследок на собрания ходили неохотно. Ясно, что слух о предполагаемом переносе кошар сильно растревожил этих людей, и они стеклись со всех сторон, как бывало раньше, давным-давно, в страшную жару и сушу собирались на молебен — просить у бога дождя. На лицах этих бородатых мужчин и изнуренных тяжелым трудом женщин лежал отпечаток горькой беды, проклятья, нависшего над их головами, которое они напрасно пытались прогнать мольбами и сетованиями, напрасно надеялись оттянуть день, в который оно должно было разразиться.

При свете электрических фонарей, которые висели под крышей кошары, словно бутылочные тыквы, они напоминали мучеников, обреченных на жертвоприношение.

— Здравствуй, Сыботин, здравствуй! — здоровались с ним за руку те, кто еще находил в себе силы скрыть боль, но и они не выдерживали: поздоровавшись, глядя на него в упор, со вздохом роняли:

— Ну как: придется сегодня пустить красного петуха в кошары?

— То ли в кошары, то ли на завод! — внятно сказал кто-то из стоявших у самой стены. Чабаны зашевелились, их сумрачные лица засветились угрозой, взгляды исподлобья нацелились прямо на Сыботина, руки крепче сжали суковатые палки.

Сыботин присел на низкую треногую скамеечку у большого очага. В очаге сердито трещали дрова, языки пламени шарахались из стороны в сторону, будто пытаясь лизнуть кого-то, униженно приседали, чтобы взвиться еще выше, гневно меча вокруг снопы искр. Глаза чабанов блестели, точно в них тонули искры костра. Может, и в Сыботиновы глаза угодила какая искра, но ему не было видно своих глаз, он сидел и думал о пастухах.

Когда он строил эту кошару, над ним посмеивались.

— Ты плетешь стену так, как будто она будет стоять вечно.

— А почему бы и нет? — сердился Сыботин.

— Разве не видишь, что делается? Время сейчас переменчивое. Кто знает, завтра, может, другой ветер подует, люди овец разберут и, выходит, зря ты голову морочил.

Ветры дули разные, но кошара себе стояла. И вот теперь те, кто тогда сомневался, нужна ли она, пришли ее защищать. От кого? От него, от того, кто ее строил.

Густо, одуряюще пахло овечьим навозом. Этот запах вызвал и другой — запах свежевыдоенного пенистого молока и овечьей шерсти. И Сыботину, пригревшемуся у огня, стало так отрадно и славно. Он вдруг увидел себя лежащим у костра на худой одежонке. Твердые коричневые шарики овечьего помета впиваются ему в бок, но он и не чувствует их. Спит крепким сном. Сон у костра… Да разве можно сравнить пастуший сон и сон на заводе?