Михаил Каминский - Переполненная чаша

Я пришел к ней и на следующий день, И опять увидел рядом с Людой этого майора. Он внимательно слушал Люду и медленно обмахивался фуражкой. Я расстроился: кто этот майор, почему, зачем он вьется возле Люды?

Майор ответил на мое приветствие кивком головы и ушел. Мне показалось, что кивок был подчеркнуто сдержанным, очень коротким, а его уход — слишком поспешным. Но я ничего не сказал Люде. Шутил, превозмогая себя, рассказывая разные смешные, еще довоенные, истории. Люда смеялась, придерживая руками живот.

— Знаешь что, — наконец решился я, — поезжай-ка ты после поправки в Москву. Тебя демобилизуют, верно? Ну и поезжай. Будешь жить у нас.

Люда вскинулась — вроде бы радостно, но сразу болезненно сморщилась.

— Не могу, — тихо произнесла она, — не могу, Боря…

— Почему?! — Я закричал, и санитарки, снимавшие белье с веревок, оглянулись на нас как по команде. — Почему? — Конечно же, я подумал о майоре.

— Пойми, Боря, — сказала Люда, — тебе еще воевать, а я уже отвоевалась. — Она тяжело вздохнула. — И теперь мне надо думать, что делать дальше.

— Как что? Ждать меня, работать…

— У меня же нет специальности, ты забыл? Я же на второй курс только перешла. А наш институт сейчас в Алма-Ате, и я хочу поехать туда, жду вызова…

«Майор, — опять подумал я, — это он виноват: майор… Ни в какую Алма-Ату ты не собираешься. Но и я не стану тебя уговаривать, не буду унижаться. Поступай как знаешь…» А вслух я согласился:

— Ладно, пусть будет по-твоему.

Поднялся со скамейки и пошел. Через несколько шагов обернулся и зло крикнул:

— Пиши!

Потом, вспомнив нашу первую встречу с Людой, добавил:

— Моя фамилия — Загладин…

Больше сорока лет меня не тревожили те сны. И ничего я не знал о Люде. И вот, понимаете, встретились мы с ней. Вроде бы совершенно случайно встретились, а может, и закономерно: на празднике Победы. Бывают такие встречи, бывают. Раньше я слышал о них, читал, а теперь и сам знаю: бывают. Бродил Девятого мая в сквере у Большого театра, почти не надеясь, что увижу своих ребят, больше для души бродил, для настроения. И вдруг — Люда!

Я, когда увидел ее, подумал: на кого же похожа эта пожилая женщина? И такое было ощущение, что словно бы виделись мы с нею прежде мимолетно. То ли в гостях, то ли на каком-то собрании, а то и просто прошли «на встречных курсах» в толпе, глянули друг другу в глаза — и забыли. А она подошла и, точно не миновали десятилетия, просто-напросто спросила:

— Почему не отвечал?

Я услыхал ее голос, и с этого мгновенья, как на фотобумаге, колыхающейся в ванночке с проявителем, стали проступать знакомые черты, будто бы все приближаясь и приближаясь ко мне. Но, господи, сколько же было в этом «портрете» и неизвестных прежде примет: и сплошная, хоть и легкая, сетка морщин, затронувшая даже губы, и нескрываемая седина, в которой редкостью были черные штрихи и нити, и затуманенность когда-то таких ясных зрачков…

Я отвел взгляд в сторону.

— Почему не отвечал? — повторила она. — Я писала тебе сто раз.

Она писала мне на фронт после нашей последней встречи еще четыре раза, а я правда не отвечал, хотя был жив-здоров и, как говорится, в строю. Как брал в руки ее письмо, сразу вспоминался тот майор, его изящный, лаконичный кивок, быстрый взгляд сквозь стекла круглых очков. Я тогда загадал: придет пятое письмо — отвечу. Пятого письма не было.

— Почему не отвечал? — снова спросила она.

— Да отвечал, отвечал! Писал тебе, — соврал я, — только знаешь, как там, в Сталинграде, было… Не доходили, видимо, письма…

— Это… в Сталинграде? — Она легко провела пальцем по шраму на моем подбородке.

— Нет, это под Кенигсбергом. А там — вот сюда и сюда… — Все-таки мне захотелось назвать причину своего молчания, и я добавил, невпопад оправдываясь: — Потом долго лежал в госпитале…

Мы поехали с Людой на Остаповское шоссе, где прежде стоял мой дом, где мы с нею встретились… и где были Добер и Жучка. Я немного знал, кстати, о дальнейшей судьбе моих собак. Когда медсанбат перевели ближе к фронту, собаки остались сами по себе, но по-прежнему посменно несли круглосуточное дежурство на крыше. Голодали, а дежурили. В медсанбате, рассказывали мне соседи, им было хорошо. Добер обучился носить от койки к койке махорку и газеты, и раненые подкармливали его. За работу, так сказать. Жучка же в свободное от дежурств время пасла в саду медсанбатовских поросят и состояла на полном пищевом довольствии «по закону». Весной сорок третьего она принесла пятерых щенят. По этому случаю в медсанбате был праздник. Щенят поместили в моей бывшей комнатушке, под самой крышей, и каждый, кто мог передвигаться, навещал их. Щенков назвали почему-то не обыкновенными собачьими именами, а, возможно для лучшего запоминания, просто Раз, Два, Три, Четыре, Пять. Когда медсанбат уезжал, подросших щенят разобрали санитарки и те из раненых, кто отвоевал вчистую. Осталась только Пять — почему, неизвестно. Добер стал добывать еду для троих. На свалке мясокомбината он отыскивал залежавшиеся осколки костей, кусочки желатина и прочую полусъедобную разность. А Жучка в это время, говорят, дежурила.