Михаил Каминский - Переполненная чаша

Пять танков подбили бронебойщики, семь подорвали собаки…

После боя девчата-проводники ушли от нас. Их стало почти вполовину меньше, потому что, как я заметил, почти каждая несла по два собачьих поводка. А старшина опять остался цел. Везло человеку, как редко кому везет. В бою он был злым, прямо ужас, лез, как говорится, в самое пекло. Кажется, готов был сам нырнуть с миной на спине под пышущее жаром танковое брюхо. А тут шел он позади своих девчат и плакал. Сразу было видно, что плакать старшина не привык: жевал верхнюю губу и слизывал слезы, словно не пожилой человек, а сопливый мальчишка. Со мной старшина не попрощался. Только доложил, что приказ выполнен. А я сам знал, что выполнен, потому что рубеж мы удержали. И неизвестно, чем бы все кончилось без его собачек…

И еще часто видел я один сон: будто идет мой замполит по неровному гребню горного хребта, скользит, шатается, неуклюже взмахивает руками, сохраняя равновесие, а потом все же падает в пропасть. Падает беззвучно, хотя и с широко раскрытым ртом. Таким я запомнил своего замполита Сергея Туркина в его последний жизненный миг: я выскочил из траншеи в атаку, услышал за спиной Сережино «Ура-а!» — и обернулся…

Я сидел в блиндаже, покачивая раненную в предплечье руку, чтобы меньше болела, ждал приказа отойти батальону в тыл и дочитывал письмо.

«Это неверно, товарищ лейтенант Борис, — писала Люда, — когда говорят: человек к себе только потому собаку приближает, что у него нет других друзей. У меня вон сколько подруг, но я и с Добером подружилась. А уж через него — с вами… Тут одна, новенькая она у нас, сказала: «В Ленинграде дети получают хлеба столько, сколько вы собакам отдаете. Блокада в Ленинграде и голод». Мы все встревожились и стали смотреть на капитана Воронина. Он ведь раньше собирался застрелить собак, но мы его упросили тогда. А вдруг, думали все, он опять скажет: «Не нужны собаки. Неправильно изводить на них продовольствие». Что делать! А он, то есть капитан Воронин, так ответил новенькой: «Если бы я мог, я бы ленинградским детям весь свой паек отдал. Но не могу, так как далеко они, за линией фронта. А собаки пусть все-таки кормятся возле нас. И они живы, и нам хорошо от этого: не дичаем». Тут эта новенькая девушка очень удивилась и стала спорить. У меня, говорит, три курса исторического, и я твердо знаю, что не человек без собаки дичает, а собака без человека. А он, капитан Воронин, отвечает: «Тем более что три курса. А раз вы будущий историк, то должны твердо знать, что доисторический человек еще не умел приручать собак. Собаки поселились вместе с ним лишь после того, когда доисторический человек шерсть скинул, а культурой немного оброс. А застрелить собак прежде, вначале, я хотел для их же пользы: как начнется наступление, мы уйдем, а они останутся одни, без хозяев. Вот тогда им туго будет. Отвечай тогда за них. А вообще собаки нужны. Вот кончится война, будем жить хорошо, и у каждого будет свой дом, о еде для людей и животных страдать не придется, и тогда каждый заведет собаку. Так надо уже сейчас заглядывать вперед и беспокоиться о собачьем потомстве».

«Когда еще война кончится!» — возразила новенькая. А капитан Воронин строго сказал ей: «Когда-никогда, а кончится, и мы должны об этом думать загодя…»

Вот, товарищ лейтенант Борис, какой произошел разговор. А потом я сверху видела, как новенькая пхнула ногой в сапоге Жучку. Добера она бы не посмела сапогом. Через нее, то есть через новенькую, я и сижу на гауптвахте, откуда пишу вам это письмо…»

От Люды продолжали приходить письма; последнее я получил осенью сорок второго. Она писала, что их переводят, а куда — пока неизвестно. Потом от нее долго не было вестей, и вдруг через полгода получаю коротенькую записочку из того самого — «моего» — госпиталя, из Казани. Мол, так-то и так-то, находится у нас на излечении после осколочного ранения в область брюшины старший сержант Виноградова. Просим сообщить, не являетесь ли вы ее родственником, поскольку обнаружили при ней конверт с вашим обратным адресом. Я моментально ответил: являюсь что ни на есть самым ближайшим родственником и написал маме, чтобы она, если сможет, навестила Люду. Однако просьбу мою мама выполнить не успела: той весной умерла от воспаления легких. Командование отпустило меня на похороны матери. Возвращаясь на фронт, я заехал в Казань. Люда поправлялась и уже ненадолго выходила в госпитальный садик. Там я и нашел ее: сидела на скамейке с каким-то майором. Он был в очках, лысоватый. Через новенький поясной ремень перевешивался — как бы перетекал — толстый живот майора. Увидев меня, майор поднялся и откланялся, и мы с Людой с полчаса провели в этом садике, где между деревьями на веревках сушилось солдатское исподнее белье.