Михаил Каминский - Переполненная чаша

Вот в таком окружении работал теперь Молотилов и не мог нарадоваться новым трудовым условиям. Какой-то там циклон, образовавшийся над Северной Атлантидой, менял погоду с дождей на жару. Или озверевший антициклон полосой метров в пятьдесят вырывал с комлями здоровенные ели в районе заводской базы отдыха, задев своим свирепым краем сарайчик на садовом участке Елистратова. Но ни в том ни в другом случае над Молотиловым не капало и в спину ему не поддувало.

Заходил в гости его бывший бригадир Бурмистров, жаловался на девчат: не стараются, разбаловались, мол, без тебя. Они покурили в закутке рядом с молотиловским верстаком; с папиросным дымом теперь уплывало денег ровно в три раза больше. «Руки у них не в то место, что ли, привинчены? — спрашивал Бурмистров. — В пэтэу их учили, ты их своим примером и словами вдохновлял. Я стружку снимаю. А толку?» Молотилов соглашался: «Беда-а. Душа у них к работе не лежит, наверное». — «Какая душа? При чем тут душа? Ты, Петя, церковнославянские штучки насчет души брось. Просто ни умения, ни трудолюбия».

Бурмистров засиделся в котельной — так не хотелось ему на свежий воздух, где в тот день моросил тихий, затяжной, выматывающий, как помнил Молотилов, нутро до самого донышка дождик, а бригада была занята полным составом на ремонте и внешней отделке заводских яслей. Молотилов представил себе товарищей: мокрые лица, мокрые пряди волос из-под фуражек, фетровых колпаков и платочков-косыночек. Телогрейки и другие куртки, вплоть до брезентовых, начинают темнеть с плеч. Темнота расплывается по рукавам, захватывает все большую часть спины. Сначала от прелости вроде бы и теплее, но потом может и зазнобить даже при рабочем накале. И уж к вечеру поясница обеспечена, что старому вроде него, что молодому, если этот молодой не «морж» и не богатырь.

«Хорошо у тебя здесь», — сказал Бурмистров. Молотилов согласился: «Хорошо. И пояснице уже легче. Только вот они… — Он выставил вперед руки и покрутил ими, растопырив пальцы, как крутил, забавляя Викушу. — Они еще новые мои условия не восприняли». — «Болят», — понял Бурмистров. «Угу, — сказал Молотилов, — словно не в котельной я, а на крыше общежития в холодном октябре. Вот-вот снег пойдет, а мы с тобой только кровлю начали».

«Халат на тебе», — продолжал тянуть время Бурмистров. Молотилов положил подбородок на грудь, оглядел несколько приподнятый на животе накрахмаленный и еще сохраняющий свежесть Аришиной глажки халат. «Положено в халате. В синем».

Все же Бурмистрову пришлось подняться и уйти. В дверях котельной он еще несколько секунд постоял, поглядывая на лужу, которую безостановочно язвили крепкие, наподобие градин, дождевые капли. А Молотилов занялся своими новыми обязанностями. Они были не очень многочисленные, но предельно ответственные. Сначала он проверил, нет ли утечки воды или пара. Таковых не имелось как на глазок, так и на звук. В одном месте в цельнокатаной трубе назревал, по молотиловскому понятию, свищ. Здесь труба откликалась на постукивание молоточком иначе — маленько звонче, чем в иных местах, и он пошел за банкой с суриком и окружил возможный свищ ярким кольцом для будущего пристального внимания. Затем Молотилов занялся запорной арматурой на котлах. У четвертого котла починил дверцу — она провисала и с затруднением входила на место.

— Теперь хорошо? — спросил, он у аппаратчика.

— Хорошо, — сказал Куропаткин, а сам и не повернулся в сторону Молотилова: читал за начальственным столом газету.

Надо сказать, что начальник Ремушкин в котельной находился редко, а к работе своих подчиненных, как он сам говорил, относился с полным доверием. Эти его подчиненные из смены Молотилова, то есть Куропаткин и лаборант Толик, не очень-то и утруждались. Толик брал пробы воды и бегал с ними в центральную лабораторию, часами болтал там с девчонками, а оставшееся время готовил контрольные работы для института: Толик учился на заочном. У Куропаткина же была страсть к чтению газет и журналов.

За первую неделю Молотилов успел наметить себе твердый порядок осмотра и проверки хозяйства. После запорной арматуры на котлах он анализировал задвижки и вентили на трубах. Его хозяйство незадолго до этого перетерпело капитальный ремонт и серьезную замену, поэтому придирчивость Молотилова была почти безрезультатной. Ну, пару раз за смену он пускал в ход разводной ключ и всего лишь однажды пользовался тисками на верстаке. У него был рабочий журнал, куда следовало записывать все неисправности, вызовы ремонтников из службы главного энергетика, производимую собственноручно затяжку вентилей, мелкую слесарку и даже обыкновенную подкраску труб. Однако правая сторона страницы на первую неделю выходила у Молотилова какой-то сиротливой — не наберешь и десяти слов. От того, что нечего было записывать в журнал насчет своей работы, Молотилов испытывал неудобство и смущение. О каждом его дне за предыдущие тридцать лет какой-нибудь писатель сочинил бы по рассказу, а тут: «Проверил», «Осмотрел», в лучшем случае — «Подтянул», и никаких других подробностей. От немоты своего рабочего журнала Молотилов страдал. Все длинное свободное время он проводил в закутке, где за спиной самого емкого котла находился верстак. Снял со стены над верстаком картинки, на которых изображались музыканты, лошади и почти голые молодые женщины. Повесил вместо них большой календарь, который прислала сноха. На нем тоже были картинки, но совсем другие: станки, приборы, а на октябре — даже последняя модель офсетной машины ихнего завода. А сменщику — тот попытался скандалить и возражать — Молотилов очень даже резонно ответил, что не в том он возрасте, чтобы глядеть восемь часов подряд на разные глупости. «Ты представь себе, что зашел сюда, допустим, секретарь парткома или сам директор Землянников, а на этой вот лакированной картинке ничего, кроме лифчика и штанов. Что они обо мне подумают?»