Михаил Каминский - Переполненная чаша

Молотилов выждал сколько требовалось, чтобы из груди удалилась обида на сына, и присоединился к гостям. Посадил Викушу на колени, поил ее чаем. Большой красный бант на голове внучки был завязан по-пышному и щекотал Молотилову подбородок. Приятно. И в дальнейшем, когда курили в лоджии, не попрекал Сергея. Слушал. И уже не личная, мелкая, обида, а общественная тревога теснилась вокруг сердца, а вместе с тревогой — гордость за сына и его боевых товарищей. Самого Молотилова в армию призывали после войны. Попал в строительные части и весь положенный срок провел на высоте, так как получил квалификацию монтажника, и дышал естественным кислородом. У сына же все сложилось наоборот. Служил он под водой, а вместо кислорода — запасной воздух из баллонов. Сергей делился, чем имел право делиться: уходит в поход на полгода или дольше. В неизвестном направлении.

— Ты не сердись, отец. Викушу берем, чтобы Валентина не скучала. Заботы о дочерях ей на пользу. Иначе затоскует.

— А ты? — спросил Молотилов. — Сам-то ты как?

Сергей посмотрел в сторону завода — он начинался через широкую дорогу: заводоуправление, за ним видна крыша сборочного: стеклянный «фонарь», наполненный неярким светом. Издали доносился гул кузнечного. Самый маленький цех на заводе, а самый шумный. Подняв подбородок, Сергей выпустил заметную на черном небе струю табачного дыма. Переспросил:

— Сам? Мне положено, отец. Так положено.

— Она, значит, тосковать начнет. Ей, значит, младшую в виде игрушки… — Опять возникла обида — и за Аришу, и за себя, и еще теперь за сына. — Твоя-то душа спокойна будет? — Не хотел будоражить и волновать Сергея, так само получилось, будто намекнул на что-то.

Сергей хмыкнул:

— Плывущие за море меняют небо, а, не душу, отец. Об этом еще древние знали.

Легли поздно, и лишь тогда Молотилов вспомнил о предложении Ликера: дежурным слесарем в котельную.

— Куда? В преисподнюю эту? Ни за что! — испуганным голосом произнесла Ариша.

Улыбаясь в темноту, Молотилов сказал ей, что она заблуждается по устаревшим представлениям. Теперь котельная — не бывшая кочегарка с огнем и дымом, а подлинный рай.

Как всегда в последнее время, болели руки. Боль начиналась в запястьях и уходила нытьем в локти и к пальцам, от чего пальцы сами по себе, без молотиловской воли, начинали скрючиваться. Лекарства он принял — черные такие, круглые и будто лаковые бляшки. И ромашковой настойкой на спирту натерся. Оставалось терпеть и ждать. Ждать Молотилов не любил и не привык к этому состоянию за свою продолжительную жизнь, потому что невозможно привыкнуть к пустопорожнему пребыванию на одной ноге. Не цапля. А терпение было нормальной частью его существования; в нем Молотилов умел находить смысл и радость. Перетерпел, к примеру, ту же боль, и такое блаженство наступает, такая легкость, что без предшествующей боли тебе с ними и не спознаться.

Чтобы помочь себе, он стал думать о том далеком времени, когда вместо сгоревшего дома советская власть распорядилась в пользу семьи погибшего активиста Молотилова бывшим колываловским домом. Он лежал и сравнивал, закрыв для лучшей памяти глаза. Была у них изба в два окна, щелястая, под соломой, а получили, как пострадавшие от кулаков, замечательное строение, нахлобучившее на себя единственную в округе железную крышу, да еще покрашенную в веселый зеленый цвет. Наверняка матери приходилось туго с тремя детьми — почти младенцами, однако сам Молотилов трудностей той поры совершенно не помнил. Постепенно боль уплывала, и он с улыбкой расставлял в темном пространстве большой комнаты незабытое: петуха Семена с разбитым в лепешку гребнем, одномастных рябых кур, совсем новый еще в ту пору колодезный сруб, черную круглую дыру под крыльцом, из которой по утрам, если тепло, выныривали одна за другой стремительные осы, и разные другие приятные до сих пор мелочи детства…

По соседству, в маленькой комнате, долго разговаривали сын и сноха и мешали Молотилову уснуть. В общем-то не очень мешали, потому что не спорили, а вели спокойную беседу на свои, наверное, собственные темы. Молотилов попытался представить, о чем они беседуют. Думал так: Сергей, значит, уходит в дальний поход и наставляет Валентину, как ей жить с девочками. Береги, говорит, их пуще зеницы ока. Свете осенью в школу, так не забудь купить все, что положено: портфель, тетради, учебники и форму. Сын-то не знает ничего, а родители его давно для Светы держат в шкафу нынешний портфель под названием ранец. С ремешками, чтобы носить за спиной, и с орудовским знаком, на котором нарисованы бегущие мальчик и девочка. Девочка постарше, а мальчик совсем маленький… Тут Молотилов задумался: может, наоборот? Повернул голову к жене — спросить, она наверняка помнит, кто старше на рисунке — девочка или мальчик, однако Ариша дышала через ровные промежутки и негромко, как дышат все глубоко уснувшие люди.