Михаил Каминский - Переполненная чаша

«Дети, — наше богатство, — наверное, объясняет своей жене Сергей, — они — наше будущее и счастье всей планеты. Ты за них отвечаешь, а мы, подводники, держим на своих плечах безопасность Родины и мир во всем мире». Это гуляли в Молотилове и будоражили его рассуждения Сергея насчет международной обстановки. Он лежал на спине и глядел в потолок. От рекламных огней над магазином продовольственных товаров, находящемся рядом с заводоуправлением, вспыхивали алым, белым, а иногда иссиня-красным хрустальные висюльки люстры за двести семьдесят пять рублей. Кто-то, кому положено, забыл выключить на ночь рекламу, и она напрасно жгла государственные средства.

«Смотри тут без меня! — предупреждает, наверное, Валентину Сергей. — Все же полгода в одиночестве, а ты молодая еще и красивая. Начнут приставать некоторые, но ты смотри у меня и держись. Помни про честь жены морского офицера…» Сочинив эти слова за сына, Молотилов тут же и отверг их. Не станет Сергей про это. Во-первых, гордый. Во-вторых, Валя любит его, нет тут никакого сомнения. Да и ребенка маленького куда денешь? Для гулянки ведь свободные руки нужны, а у Валентины, помимо старшей Светки, есть еще двухлетняя Вика.

И тут Молотилов опять вспомнил себя — маленьким. Мать несет его по деревне — с конца, где жили, в другой конец, откуда начинается дорога в город. Это километра, наверное, полтора, прикинул Молотилов. Он, значит, на руках, а сестры держатся за материнский подол и тянут подол, тянут, потому что не успевают за скорым шагом матери. Кто-то из соседей жалеет вдову и сирот, другие глядят на них с испугом; были и такие, что тихо злорадствовали. Конечно, ничего этого в памяти Молотилова утвердиться не могло, поскольку возраст его был тогда не для серьезных запоминаний, однако он очень ощутимо все представлял и как будто даже видел: так часто говорила со всеми подробностями о том несчастном дне мать. Даже голос старого Колывалова словно бы слышал Молотилов: «Неудача, Нюша, что ты в платье. Была бы в юбке, твои девки юбку бы с тебя стянули, а мы бы посмеялись». Возвращение в деревню — именно в колываловский дом — прошло бесследно. О нем мать не рассказывала — о возвращении. А тепло ее руки, на которой в оба конца — в город и назад — передвигался бесштанный в ту пору Молотилов, он запомнил совершенно самостоятельно…

— Знаешь что, — сказал Молотилову на следующее утро заместитель директора по хозяйству, — ты меня удивил. Такое теплое место предоставляю, а у тебя в голосе никакой благодарности. Пора бы тебе, Молотилов, знать, что человек, который что-нибудь принимает без благодарности, обязательно в скором времени уронит эту вещь или разобьет. Или просто потеряет.

— Какую вещь? — не понял Молотилов.

— Какую-нибудь! — рассердился Ликер. — Давай заявление. — И почти вырвал сложенный пополам листок. Подписав, сказал: — Там сменная работа, знаешь?

— Знаю.

— Пройдешь инструктаж у начальника пожарной охраны… — И тут же Павел Ферапонтович переметнулся на приезд Сергея: что тот думает насчет международной напряженности?

— Напряженности они не боятся. И насчет войны не позволят, — солидно объяснил Молотилов.

— А Серега, случаем, не на атомной плавает?

Ни о чем таком Молотилов, понятно, сына не расспрашивал, но ответил твердо:

— На ней!

— Ну и слава богу, — вроде бы невпопад сказал Ликер.

Уже больше недели Молотилов работал дежурным слесарем, и все это время шел холодный дождь. Но ни дождь, ни ветер теперь не имели лично к нему никакого отношения, поскольку в котельной было тепло и сухо. Энергии для освещения котельной не жалели. Мощные лампы обливали молочной белизной котлы и высокие стены, которые, как в ванной у Молотилова, были до самого верха в кафельных плитках. По утрам лаборант Толик разматывал черный шланг, присоединял его к трубопроводу от резервного котла и теплой водичкой под небольшим, чтобы не очень-то разбрызгивалась, давлением мыл кафель. Вода стекала с гладких квадратных плиток, и они всю смену были такими белыми, что на любой стене можно было показывать кино.

Насчет преисподней Ариша ошиблась очень сильно. Хоть кругом возвышались котлы, ни огня, ни адского жара не наблюдалось. За герметическими дверцами, правда, пламя рвалось из мазутных форсунок или упруго переливалось, приплясывало над горелками, однако о наличии пламени знали только специалисты, работавшие в котельной. Посторонние, которые, в нарушение запрета, иногда посещали котельную, попадали в помещение просторной кубатуры, чистое, ухоженное, теплое и сухое. В одном углу они видели стол, за которым сидел начальник котельной Ремушкин (на том же столе перекусывали и — порой — играли в домино); во все стороны тянулись трубопроводы — синие для горячей воды, оранжевые для пара; оглядевшись, посторонний замечал, как упорно смотрят на него разноцветные глазки автоматики типа «Кристалл», заключенной в железный шкаф размерами со старый комод. За автоматикой, в свою очередь, наблюдал аппаратчик Куропаткин, которого по прежней привычке называли то истопником, то кочегаром. А Куропаткин-то был аппаратчиком! Только он да техник из заводского отдела контрольно-измерительных приборов и автоматики имели право подступать к «Кристаллу».