Михаил Каминский - Переполненная чаша

Шутил электрик Никита Никитич или прогнозировал искренне и со знанием жизни, но постепенно Молотилов и на самом деле стал привыкать. В конце концов, работа в котельной была честной и нужной заводу работой. Ниже семидесяти градусов вода в трубы не поступала, нареканий не имелось, а за третий квартал заняли классное место по своей группе заводских подразделений, и Молотилов почти успокоился. На Толика он уже поглядывал с некоторым интересом: все же студент-заочник, а не просто бездельник-лаборант. Да и классное место в соревновании котельная заняла не без помощи Толика. Какие-никакие, а усилия с его стороны имелись.

Проверив трубное и запорное хозяйство котельной, Молотилов теперь подолгу не покидал собственноручно оформленного старыми изразцами закутка. Вытачивал в тисочках разные мелкие детали — про запас. Заполнял журнал дежурства слесаря-сантехника. Не писал в нем, как прежде, допустим, «закрепил прокладку на трубе паропровода четвертого котла», а указывал, что́ снимал при этом, что́ разбирал, что́ попутно подтянул или подкрасил, и уж сборку — попроцессно — разукрашивал, как Викуша разукрашивала картинки в своем рисовальном альбоме. Но в дальнейшем эта писанина Молотилову надоела. Он взялся изобретать приспособление для категорического фиксирования вентилей. Повозился, изобрел, но в БРиЗе Молотилову сказали, что смертельно фиксировать вентили ни к чему: должен быть у них свободный ход, иначе возникнут условия для разрыва трубы.

Тогда Молотилов, подобно Куропаткину, приохотился к чтению газет. А еще ему в квартиру поставили телефон, и теперь можно было звонить Арише, спрашивать о здоровье, новостях и нет ли писем от Валентины. Но письма, если они приходили, Молотилов сам вынимал поутру из почтового ящика, а новости в жизни жены ему были известны заранее.

Он читал газеты, иногда подремывал. В закутке было уютно. Горела настольная лампа, паслись овцы, мерно дышал насос и убаюкивающе подвывали форсунки. Однажды Молотилов заснул по-настоящему: надолго, крепко, со сновидением. Приснилась ему мать на огороде, вскопанном ею уже наполовину. Мать распрямилась, прислонила лопату к веревке-поводырю, поправила платок и снова потянулась за лопатой. На ощупь. И тут у Молотилова от стыда заболело сердце. И будто он подскочил к матери и перехватил лопату. «Не дам, — говорит, — кончено! На всю деревню стыд. Что ведь подумают? Слепую родительницу заставляет работать. Никто ж не поверит, что ты в охотку…» А мать будто бы отвечает: «Знаешь, Петя, почему мы — ты, я, Евдокия, Глаша — все вокруг нас зовем колываловским?» Он огляделся — во сне, конечно, — и сказал: «Не знаю». А ведь и в самом деле — дом, земля, сарай, огород, даже крыльцо и черная дырка рядом с крыльцом, откуда вылетали осы, именовались меж ними колываловскими.

«То-то, — упрекнула его голосом мать, — не знаешь, потому что не задумывался. А я тебе объясню: колываловское — не родное, не свое, хотя и получено на законных основаниях».

Молотилов проснулся — и в ужасе завертел головой по сторонам: нет ли свидетелей? От сладкого, несмотря на горькое содержание, сна у него, словно у ребенка, потекли слюни. Ну, чистый младенец. Тьфу!

И вот опять сидит Молотилов в кабинетике заместителя директора по хозяйству, возит ногами по линолеуму, а с ботинок на линолеум течет грязная вода. На улице творится что-то непонятное: то ли дождик, то ли снег, причем не в переносном отнюдь смысле. С неба льет, с неба тяжело падают серые хлопья, почти заслоняя от глаз Молотилова невеселую стену котельной.

— Ну, чего тебе? — ворчит занятый по морщинистую лысину Павел Ферапонтович, как бы играя телефонными трубками: поднимет одну, подержит рядом с ухом, что-то скажет, положит — и хватается за другую. В эту, в другую, трубку Ликер тоже отпускает не больше трех слов, потому что его снова зовет первая.

Молотилов подтягивает ноги под стул, кивает начальству: мол, я не тороплюсь, занимайтесь своими делами — и опять смотрит в окно. Он не знает, как подступиться к Павлу Ферапонтовичу, чтобы не вызвать его насмешек, чтобы солидно получилось. Однако и возноситься особенно ему нельзя. Нужен, он понимает, какой-то средний ход поведения — без ущерба для его собственного самолюбия, но и начальству неплохо бы потрафить.

Унылая картина за окном не вселяет в Молотилова вдохновения. Он начинает рассматривать жонглирующего трубками Ликера, его затянутые в черную кожу острые плечи, ровное желтое блюдечко на макушке, поддающееся полному обозрению, когда Ликер наклоняется, чтобы черкануть что-то на перекидном календаре. По ответам Павла Ферапонтовича Молотилов понимает: замдиректора одолевают общежития — где-то не опрессованы трубы накануне отопительного сезона, кто-то просит устранить недоделки после ремонта, у кого-то не хватает вторых рам, кому-то вместо антрацита завезли бурый уголь… Далеко не все эти вопросы решать заместителю директора, но, видно, там, где следует, их так и не решили. Ликер — последняя инстанция.