Пётр Курков - Категория жизни - Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

Дич молчит. Потом берет лопату и устремляется туда, откуда появился кобель, — к лесу.

— Вот зверюга! — глядя ему вслед, говорит Цырля.

— А ты у него прислужник, — бросает Степан.

Цырля растерянно глядит на Степана и бредет к вербе, где только что крутилась собака.

— Что там? — спрашивает Степан.

— Нога телячья.

Степан раскладывает костер и, поглядывая в ту сторону, куда ушел Дич, видит, что тот копает лопатой: наверно, поглубже закапывает телку, забрасывает землей. Нашел работу.

Вернувшись, Дич прислоняет лопату к ограде, бросает на землю что-то завернутое в лопухи, подходит к костру и долго, не проронив ни слова, смотрит на огонь, на кастрюлю, в которой вот-вот закипит похлебка. Взгляд его усталый, голодный, и Степан начинает думать, хватит ли на обед хлеба, да и сахар тоже кончается.

— Надо ехать в деревню за продуктами, — говорит он. — Может, ты, Цырля, за меня попасешь, а я съезжу? Погляжу заодно, что за коня ты привел. Стоит ли он гнилой уздечки.

— На коне я поеду, — вдруг роняет Дич. — Мне нужно в деревню.

Спорить не хочется, особенно теперь, когда каждый из них сам по себе. А как дружно ехали сюда на заработки! Куда что подевалось? И все из-за собаки, из-за Дича. Захотелось ему себя показать. Ветеринар выискался… Дич стоит на карачках у кастрюли, ложкой снимает пену. Похлебка вот-вот будет готова, но есть Степану уже не хочется. Он отходит от костра, ложится рядом с Цырлей в тенечке под навесом и думает: хорошо, что поедет Дич, а он, Степан, останется тут с Цырлей.

Дич вдруг берет уздечку и идет к коню, который пасется вдали, около речки.

— Ты куда? — спрашивает Степан. — Есть будем.

— Ешьте одни. Вам больше достанется.

Он накидывает на коня уздечку, взбирается ему на спину и тихим шагом удаляется от загона, скрывается в высоких травах, возникает снова, расплывается в сине-солнечной дали, а потом и совсем исчезает. Степан смотрит вслед, и жалко-жалко становится ему Дича, хоть беги нагони, чтоб поел, не уезжал голодным.

— Может, у него девка в деревне? — роняет Цырля.

Эта его догадка немного подымает Степану настроение, но он чувствует, что не «девка», а совсем иное подняло и погнало Дича в деревню, какая-то тревога, и что тревога эта — от вчерашней собаки, от телки…

Ночь. Тихая, напряженная, как перед грозой. Даже коростели, скрипевшие во все предыдущие ночи, молчат. И в загоне ни звука, спят телки, намаявшиеся на жаре за долгий день. И под навесом такая же тишина. Цырля всегда спит тихо, ни разу за ночь не всхрапнет, не бормотнет. Только Дич храпит на весь луг, никого не признавая, за всех зверей и птах. Но не сегодня. Сегодня его нет — как уехал в деревню, так и не вернулся. Уже белая, словно блин, луна набрала полную силу, сияет во все небо, заливает светом землю; уже далеко за полночь, но не спит Степан, один, может быть, во всем мире не спит — прислушивается. Это хорошо, что ночь тихая, в такую ночь слышны малейший шорох, малейшее движение. Но того, что хотелось бы услышать, чего Степан ждет, не происходит: Дича нет и нет. Весь день жгла душу злоба против Дича, а теперь внутри иная, но еще большая тяжесть: жалко Дича. Если б он лежал рядом, храпел, пусть и на весь свет, может, и не было бы тяжко, а так на всю ночь тревога: куда подевался? Чего во тьме не передумаешь. А может, правда, завелась у него какая деваха? Или поехал в свою деревню навестить родителей? Они неподалеку, верстах в десяти отсюда, в соседнем колхозе. И еще была одна загадка, заданная Дичом. Когда телок вчера пригнали с поля, ставили в загон, Степан заметил, как около лопаты, там, где ее поставил Дич, вились мухи. Подошел, развернул лопухи, а в них — принесенное Дичом рыжее телячье ухо, как живое, даже с номером — две тройки. С пластмассовыми номерами в ушах ходили все колхозные телки. Степан хотел было закопать ухо, но Цырля не дал: раз Дич принес, значит, оно ему нужно, будет искать. А зачем ему ухо? Ухо, понятно, той телки… Но зачем оно Дичу? Все это лезет в голову, не давая заснуть. Степан вскидывается и садится, всматривается в подлунную даль, где лежат ровные, как день, серые, дальше — черные, словно пашня, луга, где петляет Сож. За Сожем — лес, за ним теперь где-то и Дич. Над всей этой земной тишиной и таинственностью — тишина и таинственность небес. Полная луна сияет. Блестят в ее свете старые вербы, телячьи спины. Посидев, словно проверив, все ли на месте, Степан снова укладывается, накрывается сеном и, не теряя надежды заснуть, закрывает глаза.