Пётр Курков - Категория жизни - Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

Так широко, словно за всех, за всю страну, мыслит Степка, хотя ему, молодому, неженатому и не при родителях, много ли надобно той картошки, того хлеба? Он сидит на речном бережке, свесив к самой воде босые, в закатанных штанинах ноги, придерживает на коленях уздечку, в руке у него иголка с тонкой рыбацкой жилкой — где теперь возьмешь навощенную дратву? — глядит на речку, на луга да леса, а там столько ясноты, благодати, солнца, что глаза начинает щемить, и тогда он переводит взгляд на уздечку, снова прогоняя иголку сквозь сохлую, словно подошва, кожу, проталкивая ушко толстым большущим ногтем.

Степан слышит, как за его спиной тяжело, пересохшими храпами дышат телухи. С раннего утра, когда еще так не пекло, они дружно, как одна, щипали траву, а сейчас больше стоят на месте, отмахиваются тоненькими, подрастающими метелками хвостов от кусачих оводов и слепней, трутся боками и шеями друг о друга, сбившись в кучу, роют копытами, уже как взрослые мудрые коровы, землю около берега, там, где она мягкая, песчаная, кидают песок себе на спину, ждут, когда пастух погонит их под вербы в тенек.

— Ну что, мокромордые, столпились? — спрашивает Степан и, позвякивая уздечкой, встает. — В воду лезть неохота? — Замахивается на телушек уздечкой, и они лениво расходятся. — Вам, паненкам, крутой бережок не нравится? Ну, пошли дальше, туда, где не крутой.

Он идет по берегу в сторону выпаса, иногда спотыкаясь, пыхтя, забывая о телках, потому что знает: они от него никуда, будут идти следом, словно не он их, а они его пасут.

Уздечка старая, местами почти истлела, ее чинить да чинить, но пусть хоть такая, лучше, чем ничего: без коня при стаде в пору, когда не продохнуть от слепней и оводов, совсем невмоготу. Коня председатель дает, говорит, бери, мол, любого, но ни седла, ни уздечки не обещает, потому что обещать нечего: уздечек меньше, чем коней, хотя коней тоже небогато. За конем отправился Цырля, перешел вброд речку и подался к лесу — искать табун.

Степан вскидывает уздечку на плечо и задумывается. Вспоминает, как они — Цырля, Дич и он — приехали из Минска наниматься пастухами. Степан, взяв на заводе расчет, собирался перейти в Метрострой, на подземные работы, пасти он мог хоть до осени; Дича уволили за прогулы, работы, чтоб по душе была, он еще не нашел, а Цырля по-прежнему на заводе работал, гнул рули для велосипедов и теперь находился в законном отпуске. Какой у них, молодых, отпуск? Каждый год в отпуск шабашничали. Этим летом надумали далеко не ездить, на дорогу не тратиться. Степан звал к себе на Неман, но Дич и Цырля взяли верх, они были из одной деревни и затянули в свой край, на Сож. Правда, к себе в колхоз Дич не захотел, побоялся, что там над ним будут смеяться: то из деревни в столицу сбежал, позарился на чистую городскую работу, стал носить белые джинсы и черные очки, а то на глазах у односельчан примчался в свой колхоз на заработки, до пастуха опустился? Нет, так Дич не мог. Их с радостью, как своих, приняли в соседнем колхозе. Сразу дали стадо — три сотни годовалых телушек — и еще обещали трех своих пастухов, чтоб пасти в три смены, по два в каждой. Плата — по триста рублей на нос и надбавка за привес. Хлопцы поставили свои условия: от местных пастухов отказались, пасти взялись втроем, а платить потребовали как шестерым. Председатель согласился, потому что людей у него не хватало, и, вручая стадо, сказал:

— Мне это по душе, что приехали к нам из столицы, работы нашей, на земле, не чураетесь, не боитесь.

Цырля, которому показалось, что председатель недооценивает их как пастухов, подчеркивая, что они из города, вставил:

— А мы деревенские. Сейчас в городе, а вообще-то из деревни.

Председателю и это понравилось:

— Дети полей и пашен, значит. Землю знаете, скотину любите и к городской культуре уже приросли. Назад оглянитесь — кем был человек? Обезьяной. А в перспективе кем будет? Город и деревня сольются — значит, городской человек сольется с деревенским. Станет сразу и городским, и деревенским. Как вы. — Пожилой председатель любил развести философию.

— А чтоб тебя, падаль кудлатая!

Это в конце стада рявкает Дич, щелкая кнутом. Кнут у них один на троих, сами сделали из мягкого кабеля, потому что в колхозе кнутов нет. Машин всяких и тракторов полно, а кнутов нет. Степану он, правда, не нужен, а Дич — тот из рук не выпускает, щелкает все время, как дитя малое, хотя лет ему больше, чем Степану, и столько же, сколько Цырле, — тридцать с гаком. Не выпуская из рук кнута, он весь день воюет с рыжей кудлатой телкой, которая так и норовит отбиться от стада, забраться в жито или в кустарник, от пастуховых глаз подальше.