Наталья Горбаневская - Прильпе земли душа моя

Пустое знание тайное
с доски сотри,
и выдержи испытание,
и непостыдно умри.

Где нету ни дождя, ни снега
и нет и помысла побега,
звезда, известная как Вега,
висит в пустыне безвоздушной,
земной природе непослушной,
и, мило нам это, немило,
но луч в одно мгновенье мига
пускает в окоёмы мира.

Мы – тварь, сотво́ренная Кем-то,
соотворённая к memento,
в зубах зажав окурок «Кента»
и не боясь пошевелиться
(метелица сечет нам лица)
и взять хоть чуточку разбега
туда, где лучезарна Вега
и нет ни времени, ни века.

Эти словно и будто и как…
Но не сравнивай. Слышишь, живущий,
запустившийся в райские кущи,
отобьясь от собак-забияк.

Эти верно, наверное и
очевидно. Но что очевидно?
Что ни слуху не слышно, не видно
ни очам, ни очкам, ни-ни-ни…

Сохрани, и спаси, и помилуй
меня грешную, грешных нас.
В поле минном крапива с малиной
перед взрывом корнями сплелась.

Не исчерпано, неисчерпаемо,
как обломки межзвездной поломки,
как число выплываний Чапаева
из волнистой поцарапанной пленки.

Не исчезло, неисчезаемо,
как простертое на небосводе
дирижированье Хозяина
круговоротом воды в природе.

Не отчаянно, не отчалено,
неподсчетно, неподотчетно,
как чаинки в чаю у Начальника,
недопитые до́ дна.

Зажмурься, и рот зажми,
и воском залей ноздри,
оставшимися двуми
восчувствуешь маре ностре,

восславишь небесную твердь,
и вслушиваясь, и ластясь,
играючи – о, протрезветь —
гармониками целестис.

Ты Бог мой, Тебя от ранней зари ищу я,
моя чешуя сползает с меня, как короста,
и незащищенной одесную и ошую
стою пред Тобой в вышину невеликого роста.

А Ты не гляди, на груди что значок и нашлёпка,
зато глубоко, под слоями одёжек-застёжек,
упрятан мой крест, словно в чаще упрятана тропка,
та самая тесная из неутоптанных стёжек.

А Ты не гляди, что ни кожей, ни рожей не вышла
и речи как дышло, ни смысла, ничтожно и тёмно.
Зато закипаю, да так, что срывается крышка
и брызжет железо, плюётся оплавками домна.

НЕ-РЫ-ДАЙ. Ни безумно, ни у́мно.
Этот гроб-остолоп, эта трумна.
Эти двадцать четыре гвоздя.
Хорошо умереть погодя.

Эти взоры чудны́е, чумны́е,
не подернутые слезой.
Разговоры с тем, кто не ответит.
Смерти злой не боись, не боись.

Никого, ничего не боялась
там, где жимолость в жало сжималась,
где над сирой землею сирень
растопырила лапки и лапочки,
где обутые в лапти и тапочки
Дилидон и Теньтень-потетень.

Но что же выше города
и тише огорода?
Что гложет пуще голода
и жжет хужей пожара?
И что комком у горла
под ярлыком «распродано»
под языком ужалено?
И жаль, но… Нет, не жаль.