Наталья Горбаневская - Прильпе земли душа моя

Пора остановиться,
не виться, не крутиться
вокруг чего ни будь,
пора, как рукавица,
с ладонью распроститься,
в сугробе утонуть.

Пора надменный опыт
перековать на шепот,
на шелестение
сухих опавших листьев,
простых последних истин,
колких, как терние.

А ты не бойся, не печалься,
и пусть отчаянье не гложет.
Никто не знает дня, ни часа,
когда по манию Начальства
ангел-хранитель крылья сложит.

Никто не знает дня, ни срока,
когда ты выйдешь из-под стражи
и, как сорока-белобока,
замолкнешь и вздохнёшь глубоко.
И станет мир страшней и старше.

И нырни, и восстань
– в полынью, в иордань —
только хлюп, только хрип, только всхлип.
Как дамасская сталь,
моя дальняя даль,
но полынью не пахнет мой хлеб.

Пахнет теплым жильем,
да горелым жнивьем,
да… – и этим, и этим, и тем.
Горе в море сольем,
белой солью совьем,
и подкрасим, и позолотим.

Эх, полынь-полынья,
полусон, полуявь,
полу-я, полу-кто-то… Но кто?
Полынья ты, полынь,
четвертуй, половинь,
чтоб ломо́ть задышал коло рта.

Я знаю, зачем мне
дана глухота —
чтоб стала ничейною
речь изо рта,

чтоб стало нечаянным
слово из уст,
как если б пил чай
Иоанн Златоуст,

как пламя вдоль просеки,
сбросив тряпье,
посмотрит и спросит:
«Где жало твое?»

Жаворонки прилетели,
жаворо́нки.
Травы старые в постели
ржавы, ломки.

Травы старые подстилкой
новой травке,
как песчаник палестинский
нашей Пасхе.

Раздралась завеса, и тьма
покрыла и поглотила
холмы, и луга, и дома,
и вышние в небе светила.

Весь мир стал затменным, как ум
как ум и пустой, и надменный,
как будто пришел Каракум
пески рассевать по вселенной.

Чернело сильнее в стократ
сиянье космической пыли.
Испуг нас как плуг. Что возврат
обещан – мы и забыли.

Как скот, припадая к земле,
мыча, и ревя, и стеная,
готовились к вечной зиме,
к снегам на вершине Синая.

Последним рывком из тене́т,
из сонного одеяла
глаза продираем, и свет
светит, и тьма не объяла.

Вот она я —
еду – поедем – поехали,
и в водопаде наяд
стайки заахали эхами.

Вот оно то,
к чему через рвы, ухабы
тащились плащи, манто,
хламиды, робы, рубахи.

И вот они мы в Нем,
неловкая в Слове пословица,
и в водопаде огнем
с разбегу вода остановится.

Девятый день,
в последний раз
в земную сень
гляжу на вас.

И не тропарь,
и не елей —
налей стопарь,
и мне налей.

К чему слова?
Умолкните.
Я счастлива
в нетемноте,

где истина,
и путь, и свет,
где нету дна
и бездны нет.

Господа-товарищи,
эй, на корабле!
Берег отплывающий
отошел к земле.

Мы тут без имущества,
голые средь вод,
только соли гущица
в нёбе отдает,

только соли ложечка
в океан-стакан,
выпьем понемножечку,
выпьем по́ сто грамм,

выпьем под занюханный
латаный рукав,
от Святого Духа нам
дан сей пироскаф.

Неузримый при свете и
прозреваемый в темноте,
Ты почти междометие
на меже между этим и тем.

Вдох и выдох – зазором ли
продыхаешь кругло́-кругло́
меж морозов узорами
выходящее к свету стекло…

И у круга трамвайного
не сойти мне, а повернуть.
Не оставь, не отдай, не замай меня,
между рельсами тесен мой путь.

Ты знаешь край
(у бездны),
ну так сигай,
любезный,

ну так лети
на камни,
маши, крути
руками,

порхая, тре-
пыхаясь,
втопя свой трепет в хаос.

Ты понимаешь, понимаешь,
чего я говорю?
Ты не обманешь, не обманешь,
что это всё не плод ума лишь?
Я чую, слышу, зрю