Андре Камински - В будущем году — в Иерусалиме

Кровь сотен поколений терпеливых, дожидающихся, увядающих женщин пульсирует в моих венах. Тысячелетия тупой пассивности как некий символ женской добродетели. Мужчинам можно все. Чем наглей они себя ведут, тем большего восхищения удостаиваются. Они ведут себя сообразно их чувствам. А мы — напротив, мы можем лишь тайком плакать, и в этом все наше право.

С меня довольно! Не желаю больше следовать этим дурацким принципам, пусть даже я стану первой, кто дерзко нарушает вековые традиции. Я осмелюсь на такой эпатаж — написать письмо нашему постояльцу. Я подсуну его под дверь, и будь что будет!

А может, ничего и не будет… В худшем случае разразится скандал, зато я сделаю хоть малость, последнюю попытку.

Остается лишь подобрать нужные слова. Скажем, такие: „Дорогой Незнакомец, Загадка, Облако в штанах! Я обращаюсь к Вам (или к тебе), или как следует мне обратиться, чтобы сказать, что я стою перед мучительным решением и уже не в силах не обратиться к Вам. В ближайшую субботу один офицер императорской гвардии явится для переговоров с моим отцом и в присутствии всего нашего семейства будет просить моей руки. В результате этого визита я, вероятнее всего, стану его женой, что повергает меня в ужас!

Вот почему — и не только поэтому (!), я прошу у Вас… Нет, я прошу у тебя совета, хоть мы, по сути, и незнакомы. Мы виделись всего однажды, но я молю Бога, чтобы ты наконец услышал…“

Нет, это не письмо вовсе. Это объяснение в любви. Я не вправе писать такое. Он же будет смеяться над моим беспомощным лепетом. Более того, увидит всю меня насквозь, и все полетит к черту.

Впрочем, так или иначе — все равно все летит к черту.

Что же мне делать?»

Когда евреи не знают, как поступить, они приглашают на обед родственников. Чем запутанней ситуация, тем больше выставляется яств. Чем сложней положение, в которое они угодили, тем шире круг приглашенных гостей.

7 июня 1914 года Лео Розенбах созвал мишпуху на большой совет. Все, кто имел хоть какое-то отношение к его роду или к семейству его супруги, были срочно вызваны телеграммами. День еще только начинался, а жилище Розенбахов на Фрейтаггасе уже наполнилось шумной ватагой евреев и евреек. Прибыли многочисленные кузены и кузины Мальвы, многие из которых успели обзавестись собственными семьями. Появились богатые Вайтхаймеры из Кракова и Моритца. Прибыл сам Розенбах, известный хирург из Черновиц. Полуденным поездом из Восточной Галиции прикатили и бедные родственники — братья Файнштайн из Тернополя и Верфелзы из местечка Броды, о которых говорили, что они промышляют сомнительными гешефтами.

Около часа пополудни набралось более тридцати гостей, и все буквально сгорали от любопытства — слишком уж таинственной была формулировка приглашения.

Итак, все ждали сенсации. Лео старался быть непроницаемо загадочным, отделываясь лишь скудными намеками.

Он заявил наконец, что ровно в три должен явиться некий гусарский капитан, который в присутствии всей семьи намерен просить руки его дочери. В глазах его сверкало откровенно высокомерное возбуждение, и по всему было видно, что отставной придворный фотограф надеется сегодня же получить полновесную сатисфакцию всех его чаяний. Крови Розенбахов предстоит быть облагороженной. Поистине, великий день! Может быть, самый великий в жизни Лео.

И хотя весь он был наполнен предвкушением грядущего счастья, глубоко под ложечкой, не унимаясь, свербило нехорошее предчувствие. Не было сомнений: сенсация вот-вот свершится. Оставалось лишь тайной — какая именно.

Тайной для всех…

Он явился ровно в три, с третьим ударом часов. В левой руке его красовался букет из двадцати пяти алых роз. Правой он по-военному приветствовал Лео, затем поклонился ему со словами «Высокоуважаемый господин тесть». От такого неожиданного обращения в раскаленном от напряжения воздухе сейчас же повисла томительная пауза: ни письменного, ни устного решения на этот счет пока оглашено не было, и потому главное действующее лицо, а именно Мальва счастья своего еще никак не обозначила. Таким образом, и без того добела накаленную обстановку господин фон Шишковиц еще больше подогрел своим нескрываемым высокомерием.

В широко раскрытые окна влетали по-летнему сладкие ароматы буйно цветущих каштанов, а в доме Розенбахов в это время воцарилось ледяное молчание. Все застыли вдоль стен в немом ожидании мига, когда кто-нибудь расколет этот лед.