Андре Камински - В будущем году — в Иерусалиме

— С кем имею честь, вы, безымянный невежда? — надменно спросил он, кладя руку на эфес сабли.

— Попридержите язычок, сэр, иначе я вынужден буду стереть вас в порошок, — весело ответил пришелец, смахивая волосы с лица.

Кровь ударила капитану в голову.

— Кто это ничтожество, фройляйн Мальва? — завизжал он.

— Это ничтожество — квартирант в доме Розенбахов, — спокойно ответил пришелец с легким поклоном, — я прибыл из Нью-Йорка. Камин — моя фамилия. Я регулярно плачу за жилье и, в свою очередь, спрашиваю вас: а вы кто?

Заокеанское происхождение незваного гостя в высшей степени впечатлило притихшую мишпуху, а офицер, чтобы окончательно не потерять лицо, недвусмысленно принял боевую стойку.

— Этот нуль спрашивает — кто я. Я — боевой офицер кайзеровской гвардии, и я намерен сейчас же вышвырнуть вас в то самое окно, в которое вы имели наглость влезть.

— Попытайтесь, если вы в состоянии сделать это, — спокойно ответил американец, — только скажите мне прежде, что вы здесь потеряли?

— Я пришел за фройляйн Розенбах. А вам я советую немедленно исчезнуть, ибо ваше непотребное присутствие оскорбляет мою честь.

— Вы не заберете с собой фройляйн Розенбах — за это можете поручиться собственной головой.

— В последний раз предупреждаю: выметайтесь отсюда, если вам дороги ваши кости.

— Не приближайтесь ко мне, сэр, я строго блюду гигиену!

При этих словах Хершеле достал из сумки пучок моркови и с королевским жестом протянул его Мальве:

— Прими этот овощ, небесная дива, в знак моего безграничного восхищения!

Это было уже чересчур. Фон Шишковиц окончательно вышел из себя и закричал срывающимся на визг голосом:

— Вы оскорбили даму! Немедленно извинитесь!

— Извиниться? За что же, господин капитан? — с улыбкой спросила Мальва. — Своим подарком он доставляет мне необыкновенное наслаждение. Роскошных роз я получала в жизни множество, но пучок моркови — впервые.

— Вы находите в этом наслаждение, фройляйн Мальва? Это унижение, с которым я не могу смириться! — Он резко повернулся к своему сопернику и прошипел: — Я вызываю вас на дуэль, вы дикарь! Назовите ваших секундантов!

Американец снял очки, прищурился, подошел к гусару на расстоянии двух шагов и спросил как ни в чем не бывало:

— О, у вас следы оспы на лице — откуда?

— Это не оспины, ничтожество, а боевые шрамы! Каждый из них — свидетельство моей непримиримости. Я повторяю требование драться со мной, причем на саблях.

— Ваш вызов льстит мне, храбрый рыцарь, — презрительно улыбнулся в ответ Хершеле, — но я не принимаю его.

— Так я и думал, что вы окажетесь трусливым дерьмом…

Гусар выхватил из ножен саблю и принял боевую стойку. Хершеле даже не пошевелился.

— Вы же не посмеете с оружием наперевес набрасываться на безоружного штатского человека. Или в этом как раз и состоят ваши честь и доблесть, о которых вы столько говорите?

— Вот именно, — прорычал гусар, — это именно она, сабля австрийского офицера!

— Мое восхищение, сэр! Но я социалист, и потому отвергаю насилие.

— Потому что вы просто тряпка!

— С одним только исключением, — продолжал свою мысль Хершеле, не обращая внимания на грубые выпады гусара.

— Любопытно, — прогнусавил офицер, — с каким же?

— Оружие пролетариата, сэр, это кулак.

С этими словами он резко развернулся и нанес капитану мощный боковой удар, от которого тот мешком повалился на пол. Школа Ури Таубеншлага в очередной раз продемонстрировала свой высокий класс. Хершеле поклонился публике:

— Шалом алейхем, господа, не извольте беспокоиться!

Блистательный офицер кайзеровской гвардии Йозеф фон Шишковиц лежал в нокауте на полу между сервантом и диваном. Американец поднял его и бережно перенес в коридор. Столкновение между офицерской кастой и пролетариатом на этом было завершено в пользу низшего сословия. Виртуозный пассаж квартиросъемщика был единодушно воспринят мишпухой как поступок в высшей степени патриотический. Боковой удар в нижнюю челюсть выглядел реваншем, сладостной расплатой за многолетние унижения, которые чаще всего переносились без сопротивления, с вынужденной покорностью. Вздох облегчения вначале сменили бурные овации, ими вознаградили нью-йоркского архангела, когда тот выносил из комнаты поверженного франта, который посмел обозвать Лео Розенбаха провинциальным еврейским фотографом. Предельное возбуждение охватило всю мишпуху, а Яна и вовсе была вне себя. Внутри нее все ликовало, она выставила на стол водку, изысканный ликер и пригласила всех гостей должным образом отметить счастливое завершение всей этой трагикомедии.