Андре Камински - В будущем году — в Иерусалиме

Вот христиане — сущие фантасты. Они живут под вечным прессингом одной бредовой мысли: возлюби ближнего, как себя самого! Но это же невозможно! И потому они испытывают чувство постоянной вины и вечно каются на исповедях:

— Mea culpa, mea maxima culpa! — причитают они. — О, моя величайшая вина! О, о, о!

Они вменяют себе свои прегрешения с эдаким налетом оправдания — не ангелы мы, дескать, а простые люди. И не можем мы возлюбить ближнего, как себя самого — не можем, и все тут!

А мы, евреи, поступаем честнее: мы поносим друг друга на чем свет стоит, а при случае устраиваем праздник всеобщего примирения. Ровно на двадцать четыре часа. И никаких тебе терзаний! Послезавтра все вернется на круги своя.

Не верю я в любовь к ближнему. Уж слишком альтруистична она, чтобы быть реальностью. Это какая-то однобокая мораль, игра в одни ворота. Если я во что-то и верю, то, скорее, в любовь плотскую. Она зиждется на понятиях „давать“ и „получать“. Никто в долгу не остается, и каждый получает по своим счетам.

Между мамой и папой любви нет. В их браке нет места любви, потому что папа всегда только отдает, ничего не получая взамен. Он чувствует себя обманутым, потому что двадцать лет подряд имеет нулевую отдачу. И потому вся эта комедия с примирением и этот риторический мамин вопрос: „Лео, почему я так бессердечна к тебе?“ — все это достойно разве что саркастической улыбки. И папе следовало бы отколотить ее хорошенько, но вместо этого он проявляет христианское смирение. Он берет всю вину на себя и тем на веки вечные закрепляет свое унизительное положение в семье, возводя при этом маму на королевский трон. Делает ее безраздельной владычицей над своей ничтожностью. Называть это нормальным положением вещей нельзя никак. Скорее, это саморазрушение, и никакой Йом Кипур ничего здесь не изменит.

Я хочу жить иначе. Либо полное равенство в смысле „давать“ и „получать“, либо вовсе ничего. Я не хочу ни владеть, ни быть подвластной. В неравенстве счастья нет — в этом я уверена!»

С переездом в Вену Яна вдруг начала придавать значение мелочам. Ей уже стукнуло сорок, и она стала еще привлекательней. Более тонким сделалось ощущение форм и красок. Она регулярно посещала блошиные рынки, по дешевке скупала остатки тканей, соединяла их между собой, подбирая эффектные варианты, и затем из полученных пестрых полотен шила стильные платья.

Когда она вошла в приемную барона Гутмана, могло показаться, будто дама эта — супруга высокопоставленного вельможи. Сидевший за письменным столом пухленький господин вскочил с места, окинул посетительницу изучающим взглядом и прогнусавил с подобострастием:

— Госпожа Розенбах, если не ошибаюсь?

— А вы — барон Гутман?

— Я его личный секретарь. Меня зовут Оппенхайм. Позвольте проводить вас в салон?

С ангельской улыбкой Яна подала ему рекомендательное письмо:

— Я уж потеряла всякую надежду быть принятой вами…

Личный секретарь барона бросил на обворожительную просительницу похотливый взгляд, взял из ее рук письмо и пригласил даму присесть:

— Вы приехали к нам из Галиции, как здесь сказано. И что же ищете вы в этой гоморре?

— Мой муж, к сожалению, был вынужден покинуть Станислав.

— Денежные затруднения, полагаю я?

— Преследование, придирки, потому что мы евреи.

— Мы тоже евреи, госпожа Розенбах, однако мы не можем пожаловаться…

— Мой муж был вызван на дуэль!

— Вот как? И что же?

— Он содержит семью, господин Оппенхайм.

— Значит, если я верно понимаю, он бежал от дуэли? Аж до самой Вены. И теперь барон Гутман должен выручать его — верно?

— В том, что случилось, вины моего мужа нет. В этом я могу вам поклясться.

— И нет вины барона Гутмана, мадам, — в этом я готов поклясться вам.

У Яны больше не было сил подвергаться этим мучительным расспросам. Она поднялась, натянула перчатки и сказала совсем уже иным тоном:

— Я вижу, от вас мне ждать нечего. Прощайте.

Оппенхайм от неожиданности растерялся, от попытался удержать даму, такую грациозную и решительную.

— Есть у него какая-то профессия, у этого — как зовут его — Лео Розенбаха?

— Когда-то он был придворным фотографом у Людвига Второго Баварского.

— Что же вы сразу об этом не сказали, почтенная мадам? Это решительно меняет дело.

— Если бы вы были готовы предоставить ему небольшой кредит, — Яна наконец открыто назвала цель своего визита, многозначительно взглянув на секретаря, — несколько тысяч крон — не более, он смог бы устроить здесь, в Вене, превосходное ателье. Уверяю вас, оно было бы вне конкуренции. Без сомнения, ваши деньги были бы возвращены с приличными процентами.