Андре Камински - В будущем году — в Иерусалиме

— Тогда возьми мои часы, — ответил Хершеле, — и тоже бесплатно. В память о Херше Камински — это мое настоящее имя.

— Итак, Херш Камински, слушай и запоминай: наш человек живет в Вене. В двадцать первом районе, на Шлосхоферштрассе…

В тот же день, когда где-то между Нью-Йорком и Бремерхафеном происходил этот разговор, Лео Розенбах открывал свое новое ателье. Оно находилось на заднем дворе четырехэтажного многоквартирного дома по Фрейтаггасе, три, в фабричном квартале с цветастым именем Флоридсдорф и представляло собой весьма странное сооружение. Здание было построено в форме ротонды, перекрытой стеклянным куполом, к парадному входу его вел мостик из зеленого мрамора. На массивной двери красовалась латунная табличка, на ней витиеватыми буквами было выведено: «Лео Розенбах, бывший придворный фотограф Мюнхенского королевского двора. Портреты и фотоработы всех видов». Торжественное открытие было скромным — соответственно обстоятельствам. Лишь немногие знакомые удостоили его своим присутствием. Две дальние тети из Галиции, некоторые из дочерей домовладельца, с которым по понятным причинам следовало поддерживать хорошие отношения, бледнолицый юноша с третьего этажа по фамилии Самотный, что в переводе с польского означает «Одинокий». Он безуспешно пытался ухаживать за Яной, не отводя от нее исполненного тайного желания взгляда влажных глаз. И уж конечно, Самуэль Тайхман собственной персоной был здесь с его неизменны спичем, долженствующим надолго запомниться участникам торжества:

— Это новоявленное ателье, уважаемые дамы и господа, призвано служить увековечению людской страсти к самовыражению. Именно здесь высокомерие дам и тщеславие мужчин изо дня в день будут выплескиваться наружу из глубин человеческой сущности и входить в соприкосновение друг с другом. На этом самом месте из ложного людского самомнения и из порочной спеси, из губительного воображения и разрушающих личность себялюбия и надменности будет извлекаться на свет материальная выгода. Но это вовсе не должно означать, что искусство Лео Розенбаха покушается на основополагающие принципы нашей религии. Ни в малейшей степени, высокочтимые гости нашего праздника. Нам всем надлежит всячески сдерживать людскую самонадеянность, ибо любое проявление высокомерия рано или поздно будет осуждено и наказано. Пройдет совсем немного времени, и, вглядываясь в нынешние портреты свои, мы с ужасом обнаружим, как мало осталось от нашего былого глянца и поблекшего величия. Святотатство и прегрешения оставляют скорбные печати на чертах нашего лица, до неузнаваемости изменяя наш облик, — желаем мы того или нет. Несправедливость и упущения разрушают наш лик. Лишь сравнивая сегодня с вчера и позавчера, постигаем мы истинные масштабы нашего разложения. Может, кому-то это покажется нелепым, но я скажу так: да будет благословенно место, где будут создаваться изображения, предостерегающие нас от заблуждений и побуждающие нас жить в повиновении и страхе перед Всевышним, строго следуя священным заветам его!

Лео Розенбах был суеверен, хотя сам себя считал человеком продвинутым и вполне свободным от предрассудков. Он был убежден, что, согласно старой примете, вся дальнейшая судьба его бизнеса целиком зависит от того, что будет являть собой самый первый клиент. Его имя, происхождение, наружность — во всем этом скрыты важные знаки, которые предопределят успех дела или его провал. По этой причине бывший придворный фотограф с лихорадочным нетерпением ждал момента, когда под ротондой пройдет тот, которого провидению будет угодно избрать первым посетителем его только что открытого ателье. Лео дал объявление в «Новой свободной газете» и полагал, что вправе надеяться на благосклонное внимание к его заведению высокопоставленной публики.

Лишь утром третьего дня раздался первый звонок в дверь, и Мальва, которой, как и прежде, была отведена роль барышни, встречающей посетителей, с волнением распахнула дверь. Перед ней предстал он, судьбоносный посланник провидения, которого так ждали. Это был кавалерийский капитан со свежими рубцами на надменном, исполненном самонадеянности лице, левый глаз его сверкнул элегантным моноклем.

— Честь имею представиться, высокочтимая барышня! Йозеф фон Шишковиц, офицер одиннадцатого гусарского полка, — отрапортовал он столь же гнусаво, сколь и изысканно, — как вы, вероятно, заметили, на физиономии моей имеется пара отметин, которые, как говорится, мне было бы угодно увековечить посредством фотографии.