Андре Камински - В будущем году — в Иерусалиме

Я люблю тебя, Бальтюр. Свою мечту ты скрывал под гримасой. Ты поведаешь мне, как они вели тебя к эшафоту. Какие чувства бушевали в тебе в тот миг. О чем и о ком ты думал. Быть может, обо мне или о каком-нибудь весеннем дне. О ландышах или о красных гвоздиках.

Ах, Бальтюр, приди же наконец! Я так жажду тебя и твоих крепких рук. Никому другому не хочу принадлежать — только тебе одному. Ты возьмешь меня. Под липой, на вереске. Ты будешь целовать мои глаза. На берегу реки или на откосе. Я раскроюсь тебе вся, как кувшинка. Я буду ласкать тебя за всю боль, что тебе пришлось вытерпеть…

Но что же случится, если ты не сойдешь с креста? Если они убили тебя навсегда — тогда как? Тогда я буду ждать твое подобие. Того пестрого шалопая, который многие годы изобретал цветную фотографию и, в конечном итоге, сбежал, прихватив наш драгоценный камень. И где только носит его, этого нежного фальшивомонетчика? Почему не дает он о себе знать? Его терзают угрызения совести, этого чудака. Он витает в облаках, как Бальтюр. Он путает свое упоение с реальностью и стыдится своего сумасшествия. Знал бы он, что все мы немного тронутые. Вся наша мишпуха — сплошные сдвинутые. И как можем мы питать к нему злобу? По какому праву? Мы давно простили его — мама и я. И теперь мы мечтаем о его возвращении. Теперь мы отдали бы все, что угодно, лишь бы он появился в нашем доме.

Я влюблена.

Я плачу.

Мне двадцать лет…»

Нет в мире страны свободней, чем Англия, — такое любопытное откровение вычитал где-то по случаю дядя Хеннер и в силу романтического склада своего характера свято в это уверовал. Он был твердо убежден, что все вокруг злонамеренно препятствуют его изобретательской деятельности, что все человечество ополчилось против него и все кругом только и жаждут — подставить ему ножку, а дюжины тайных завистников то и дело норовят перехватить его великую идею, и потому он просто вынужден бежать из родных мест и искать счастья в Лондоне. Располагая некоторой суммой денег, вырученных от продажи злополучного алмаза, он поселился в густонаселенном доме на Скулстрит, 13. Вместе с Натаном они снимали небольшую комнатенку в мансарде, которая служила им лабораторией, кухней, салоном и спальней одновременно. Единственным достоинством их нового жилища был вид из окна. Из крошечного люка под наклонным потолком беглецы могли любоваться Темзой, лондонскими мостами, вдали хорошо просматривались купола собора Святого Павла и Вестминстерский дворец с его знаменитым Биг-Беном. Бурые потоки воды медленно проплывали перед взором, лениво тянулись к морю в поисках выхода на широкий простор.

С того безумного дня в Станиславе дела несчастного изобретателя шли все хуже и хуже. Некогда синий шелковый смокинг давно утратил и цвет, и форму. Прежде его рубашки сверкали торжественной белизной. Теперь трудно было понять, есть ли вообще у него под жилетом что-нибудь на теле. Он все еще предпочитал носить галстуки, но то, что теперь обвивалось вокруг его шеи, было, скорее, похоже на дохлого дождевого червя. Словом, Хеннер выглядел злой карикатурой на самого себя, что не мешало ему по-прежнему очаровывать мужчин и женщин. В особенности мисс Поппер, хозяйку его жилища, которая буквально боготворила его и прощала ему все, и даже его ужасный английский язык, с которым он, вопреки пятилетнему пребыванию в британском изгнании, так и не сумел подружиться.

В тот полдень он, что называется, потряс милейшую даму речью, которая пафосом своим буквально затмила собой все предыдущие спичи этого заправского краснобая:

— В вашем доме, мисс Поппер, посреди этой каменной пустыни, в самом чреве этого скопища тусклых ламбертов, отходит заря беспримерной эпохи…

— Восходит, мистер Розенбах, заря восходит, а не отходит. А вы, между прочим, уже третий месяц не платите за это место, где восходит заря…

— Клянусь вам колоколами собора Святого Павла, мисс, что вы получите в сотни раз больше, чем я вам задрожал.

— Не задрожал, а задолжал, мистер Розенбах, и я хотела бы знать, когда произойдет то, что вы обещаете. Как долго еще мне ждать и почему, собственно? Вы избегаете встречи со мной и сын ваш — тоже. Не спорю, на скрипке он играет как сущий ангел, но жить с этого я ведь не могу.

— Сегодня же вы получите все, что я вам должен. В считанные мгновения взойдет заря новой эры, ибо я наконец пошел то, что так давно искал.

— Не по-шел, а на-шел. Вам следует правильно выражать ваши мысли, мистер Розенбах. Английский — это язык Шекспира, и он заслуживает достойного с собой обращения.