Андре Камински - В будущем году — в Иерусалиме

Здесь я встречу его. В этом я теперь уверена. Когда я медленно иду по улицам Вены, я чувствую это кожей, кончиками пальцев. Я отчетливо вижу его профиль за каждым кустом, за каждой изгородью. Я слышу его, я чувствую, как он целует мои ладони.

Уличные певцы напевают сентиментальные песенки, и слезы подступают к моим ресницам. Пусть это смешно, но это так.

Я любуюсь витринами на Кэрнтнерштрассе, фантастическими шляпками на Кольмаркт, божественными одеждами на улице Грабен, и меня не покидает чувство, что повсюду он следует за мной — шаг в шаг!

Из дверей кофейни доносится сладкое блаженство: „Господин официант, чашечку меланжа, пожалуйста!“ Или: „Мне чашечку капуцинера!“ Или: „Пожалуйста, мокко со сливками…“ Здесь я лакомлюсь крохотными пышками, там — кусочком пирога с повидлом, и при этом кто-то пристально наблюдает за мной.

Возможно, все это мне только кажется. Может быть, ощущения мои происходят оттого, что не он меня, а я его ищу. Но я уверена: он здесь. Он где-нибудь скрывается. В одном из этих несравненных зданий. За алебастровым столиком у Куглера, Демеля или Захера…

Я так влюблена, что потеряла счет времени — ночь теперь или день? Я брожу бесцельно по аллеям Пратера, мимо Большого колеса, подхожу к знаменитому Ватченману, осматриваю Русские горки. По ним лихо колесит маленький вагончик. Я готова поклясться, что заметила его сидящим в этом вагончике из замка привидений. Он это — честное слово — он! А рядом с ним — ангелочек с грустными глазами.

„Хеннер, — кричу я, — увидь же меня наконец! Вот она — я…“ Он поворачивается в мою сторону. Жутко чужой… Ему кажется, я сошла с ума…

Весь мир у моих ног, потому что мне двадцать лет. Вчера мы с папой ездили в Шенбрунн. Он показал мне дворец прелестных нимф. Сотни попугаев в серебряных клетках раскачиваются на своих тоненьких жердочках и лопочут что-то друг другу. Приглушенные зеркала мягко отражают великолепие их пестрых перьев. Потрескавшиеся фрески с улыбкой разглядывают меня сверху, необыкновенные птицы крутятся, суетятся и кокетничают подобно тщеславным царедворцам, которые бесцеремонно окликают меня. Одна из них бархатным воркованием умоляет меня освободить ее из плена. Это он, мой возлюбленный, величайший изобретатель всех времен и народов, которого жестокий рок превратил в какаду.

О боже, мне уже двадцать! И я живу в Вене, в городе всех городов, очарование которого в том и состоит, что он такой весь переполненный, исполненный легкомыслия, безалаберного разложения и неутолимой жажды жизни.

Я тоскую по тебе, ты, небесный шалопай.

А еще — о том, другом, человеке из гранита.

Вновь и вновь перечитываю я сообщение, которое разрывает мне сердце:

„Воспользовавшись фальшивым входным билетом, известный анархист по имени Дмитрий Богров проник на театральное представление, на котором присутствовал также премьер-министр правительства России Петр Столыпин. Перед началом представления анархист приблизился к высокопоставленному чиновнику и трижды выстрелил в него. Тяжелораненый Столыпин был доставлен в ближайшую больницу, где вскоре скончался. Убийца был арестован, в результате короткого судебного разбирательства приговорен к смерти и 26 сентября был казнен“.

Известный анархист. Это мог быть только Бальтюр. Или кто-то другой? Другой человек из гранита? Убийство этого кровопийцы сделалось целью его существования. Дважды пытался он это совершить, но безуспешно. Дважды хватали подозреваемых и, не слишком разбираясь, расстреливали по приговору полевого суда. Которым из них был Бальтюр? Этого никогда не узнать. Они все ходят под фальшивыми знаменами. Один раз их зовут Дмитрий, другой — Павел. Или — Бальтюр. У них дюжины тайных имен и прозвищ, но ты — лучший из всех. Ты — мой горный хрусталь. Ты относишься к тем мужам, которых распинают на крестах и которые на третий день воскресают из мертвых. Вчера утром они расстреляли тебя. Завтра ты воскреснешь и заберешь меня. Ты постучишь в мою дверь и велишь мне следовать за тобой. И ты знаешь, что я последую. Без промедления. Но сейчас ты не здесь. Пока ты в некотором неведомом городе. В Новгороде, скажем, или в Царицыне — само имя звучит как тяжелый вздох. Ты расскажешь мне, как они тебя расстреливали. Как они хватали тебя и заковывали в цепи. Я хочу знать, что кричал ты им в лицо во время неправого военного судилища над тобой. Правду услышали они от тебя. Великую правду, во имя которой стоило идти на смерть.