Андре Камински - В будущем году — в Иерусалиме

Джим Вайсплатт был принят им и спросил напрямую: сколько возьмет Ури за то, чтобы превратить одиннадцать его племянников в первоклассную футбольную команду, способную сражаться за высшие призы. Ури ответил на это, что гонорар его не интересует и он претендует на часть прибыли.

— Прибыли, сказали вы? — Вайсплатт даже подпрыгнул. — С чего вы взяли, что она будет и что вообще они станут побеждать?

— Потому что мои воспитанники всегда побеждают — это во-первых. И во-вторых, вы — известный скряга, и вы не вложили бы ни цента, будь у вас малейшие сомнения в успехе.

— Ну хорошо, — согласился Вайсплатт, — я предлагаю десять процентов.

— Сходите лучше к моим конкурентам, мистер Вайсплатт!

— Двенадцать, но вы хватили через край.

— Наймите О’Брайна, он дешевле меня.

— Пятнадцать, но это мое последнее слово.

— Пятьдесят, мистер Вайсплатт, и ни пунктом ниже!

Выбора у Вайсплатта не было, и он подписал контракт. Он был до такой степени впечатлен размером маржи, которую выжал у него Таубеншлаг, что теперь и сам поверил: братья Камински победят!

Ровно через год Джим Вайсплатт появился в гимнастическом зале в Грамерси Парк и был потрясен. За двенадцать месяцев яйцеголовые интеллигентики превратились в крепких мускулистых парней. Это понравилось ему особенно потому, что, как всякий американец, он привык больше всего полагаться на примитивные достоинства тела.

Это были они, его племянники. Они упражнялись на гимнастическом коне и на брусьях, на перекладине и канате, на гимнастической стенке и трапе. Перед ним стоял крепкий, как камень, Хершеле, который изготовился для сальто. Там совершал прыжок согнувшись через коня пышущий здоровьем Бэр. Хрупкий Бенцион превратился в могучего штангиста. Педантичный хлюпик Шлойме стал походить на геркулеса, который, не чувствуя усталости, колотил боксерскую грушу.

— Парни в отличной форме, мистер Таубеншлаг! — с восторгом произнес дядя, и глаза его заблестели.

— Через год они достигнут высшего класса, — буднично ответил тренер.

— Я забираю их, — настаивал дядя, — для меня они уже хороши.

— Через двенадцать месяцев, — не уступал наставник.

— Я заплатил вам уже сто семьдесят тысяч долларов, сэр, я снял для парней квартиру — внизу, в Бронксе. Они будут столоваться у Вольфов, на Пятой авеню. Сегодня им понадобится врач, завтра — стоматолог. Если через три месяца они не начнут играть, я банкрот.

— Через двенадцать месяцев, сказал я, и ни днем раньше!

— Через три, и если вы не укладываетесь, меняйте методику!

— Моя методика признана во всем мире.

— Для гоим, мистер Таубеншлаг, а не для племянников Джимми Вайсплатта. Мои бойз — это вам не кто-нибудь! Довольно их натаскивать.

— А что — молиться на них прикажете?

— Вы должны их мотивировать — понимаете?

— Нет.

— Если вы сумеете мотивировать этих парней, через три месяца они одержат победу в первой же игре, а еще через полгода — в четвертьфинале.

— И как намерены вы это сделать, мистер Вайсплатт?

— Я не атлет, мистер Таубеншлаг, но им нужно внушить, что не футбольные баталии предстоят им, а классовая борьба. Я должен убедить их, что противник готовит — как это выразиться — империалистический заговор. А еще, скажу я, их противники — реакционные свиньи, и не о кубке идет речь, а о мировой революции.

— А про маржу в пятьдесят процентов должен я им рассказать? Вся эта чушь стоит пять пунктов дополнительно.

— Два пункта, мистер Таубеншлаг, и делайте, что я требую! Даю вам три месяца.

1908 год был богат на события. Стараниями и упорством Пауля Эрлиха был изобретен знаменитый Сальварсан, первый химиотерапевтический препарат против сифилиса. Фредерик Кук первым в истории достиг Северного полюса. Рокфеллер учредил полмиллиона долларов на развитие науки. Вайсплатт подписал дополнительный контракт о политическом мотивировании первой еврейской футбольной команды Америки, а Янкель Камински первый раз в своей жизни пошел в театр.

Я сказал об этом так просто, будто о чем-то само собой разумеющемся, а между тем в семейной истории это стало событием исключительным. Тотальный перелом, о котором без волнения невозможно говорить. Разрыв с Иеговой в известном смысле, потому что театр — это святотатство. В Священном Писании об этом не сказано, но это все же святотатство. Театр — есть искусство подражания, а это уже грех, потому что театр пытается имитировать Создателя или, что еще хуже, поправлять его. Даже самый продвинутый раввин разъяснит вам, что театральное действо — это дерзость, и человеку не подобает лицедействовать по поводу Божьего промысла, тем более — подсказывать Всевышнему, как, дескать, должен выглядеть сотворенный им мир. Каждый еврей чувствует и знает это, и не престало нам разглагольствовать на эту тему, тем более — подвергать сомнению. Нам не нужно доказывать, что комедианты — народ сомнительный. Мы это знаем — и баста.