Андре Камински - В будущем году — в Иерусалиме

— У меня нет телеграммы, пан Камински, — стал оправдываться Левин, заикаясь, — и потому я не могу дать ее вам.

От такого заявления Патриарха чуть не хватил удар. Для семидесятилетнего еврея это было уже слишком. Он распахнул обе створки дверей своей спальни и схватил Левина за плечи.

— Где, по-твоему, мы находимся, ты, бестолочь! В России — или где? Подчиненный вырывает своего шефа из сна и, как большевик, ставит на уши весь мир. Телеграмма, говоришь? Послание, которого у тебя нет, от человека, о котором я понятия не имею. Откуда тебе известно, от кого она, если ее нет? Отвечать!

Хаим Левин смущенно почесал шею. Похоже, с ожидаемым эффектом от своего сообщения он немного просчитался.

— Есть депеша, пан Камински, — пролепетал он, покорно склонив голову, — даже две сразу пришли, но не у нас они…

— А где же?

— У одной из ваших дочерей, с позволения сказать. И без указания даты.

— То есть ты хочешь сказать, что был у одной из моих дочерей?

— Боже сохрани! — испугался Левин и даже весь покраснел. — Я узнал это от ее служанки, от Фелы, которая прибирается у фройляйн Анки. И при этом…

— Короче, Хаим Левин, — перебил его Патриарх, — о чем говорится в этих двух депешах?

— В первой, — ответил Левин, — сообщается о том, что господин Хершеле приезжает в Варшаву…

— А во второй?

— Что он не приедет в Варшаву…

— И что в итоге? Ты решил меня помучить!

— Один Всевышний знает это, пан Камински. На депешах нет дат, и я не могу сказать, какая за какой следует. Может быть, он приезжает. А может — и нет…

— Это и мне известно, ты, несчастный! И вообще, я знать не знаю никакого Хершеле. Если он желает меня видеть, он должен явиться ко мне с извинениями.

— За что, пане Камински?

— Еще один вопрос, и я прибью тебя!

— Это не вопрос вовсе, господин шеф, это лишь выражение моего удивления. Он был сослан в Сибирь. Вместе со всеми братьями. Чем же он виноват перед вами?

— В последний раз заявляю: если он желает меня видеть, он должен явиться ко мне с извинениями!

Красавица Рахель между тем молча наблюдала за этой словесной перепалкой в наспех накинутой на себя шали.

— Он вовсе не желает тебя видеть, мой дорогой, — сказала она с лукавой улыбкой, — иначе он телеграфировал бы тебе, а не своей сестре.

Янкель резко отвернулся к окну, потому что слезы комом подступили к горлу.

— Да и как же ему хотеть видеть меня, этому олуху! — хрипло ответил старик.

Стоял грустный ноябрьский день. Весь мир лежал в руинах, а Цюрих по-прежнему оставался нетронутым, как тысячу лет назад. Не город, а декорация к сказочному спектаклю: все неправдоподобно миниатюрное, в ненавязчивых пастельных тонах. Над аккуратными домиками нависала легкая туманная дымка. В маслянисто-зеленой глади воды картинно отражались многочисленные башенки и мосты.

Новая неделя началась невесело и хлопотно. Над городом стоял запах плесени, гниющих водорослей и свежевыкрашенных перил. Мальва пребывала в лихорадочном возбуждении. На ней были желтая пелерина и черная фетровая шляпка с широкими полями, которая как-то сдерживала ее сердцебиение и придавала уверенности.

Она вышла из гостиницы в половине восьмого и торопливо зашагала в сторону аптеки. Внезапно опомнилась и резко замедлила шаг: не стоило появляться на новом рабочем месте раньше заранее обговоренного времени. Никто не должен догадаться, как напряжена она вся, сколько надежд связывает она с новым местом. Она стала прогуливаться вдоль берега через живописный квартал Шипфе в сторону Линденхофа. Оттуда можно было рассмотреть знаменитое Царство медового пряника во всей его красе.

Она хочет жить именно здесь — это было ее окончательным решением. И здесь должен увидеть свет их ребенок. На восток ее больше ничто не влекло. В том числе никакие идеалы. Она страстно хотела одного: утвердиться здесь и преуспевать в своей профессии. Здесь и только здесь желает она жить обыкновенной негероической жизнью. Цюрих уже успел стать для нее гораздо больше, чем европейским городом. Это была альтернатива, материально осязаемый воробей в руке взамен воображаемых голубей на крыше.

Мальва не строила себе никаких иллюзий: этот воробей был, конечно же, вовсе не тем, что являет собой птичка певчая. Она осознавала, осязала всю здешнюю тесноту и даже духоту. Но именно сюда стремились тысячи людей в поисках пристанища и находили его. Лучшие оседали в Цюрихе, элита Старого Света, потому что здесь они могли думать что хотели, писать, рисовать, творить музыку — словом, делать все, что доставляет им радость, и никакие ничтожества в мундирах не смеют им в этом мешать.