Радослав Михайлов - Властители земли

— Добром не хочешь, так мы тебе поможем стать на колени, — и солдатам мигнул.

Дело у них, видать, отлажено было. Первый удар пришелся сзади откуда-то под левое плечо, и начали прикладами… Женщины заголосили, захрустели перебитые кости, я замычал от боли и рухнул без памяти. Иногда доходили до меня женские крики, собачий лай, сверху метались огромные тени, огненная боль насквозь прожигала залпами орудийными, а когда сознание возвращалось, одна мысль: не закричи! Ноги обе перебили, ребра тоже, тени становились все чернее, всего меня точно пламенем заливало. Выплыло на какой-то миг бритое лицо капитана, пыльный его сапог взметнулся вдруг перед глазами: хрясть! Выскочил правый глаз, вот оно, мое счастье! Больше я ничего уже не чувствовал.

Опамятовался дня через три. Гляжу, комната вроде в нашем доме, лучик солнечный в стену уперся, я на своей постели, обмотан овечьей кожей, на правом глазу нашлепка теплая, а в нос шибает овечьим навозом. Правой рукой пошевелил, левой — не могу. Тут слышу дыхание чье-то и шаги. Гляжу одним глазом: тетка Севдия, Ставриева жена! Из могилы ведь еще не вылез, а эту бабу стерпеть не смог, закричал было, да из нутра только хрип пошел, закашлялся, выплюнул себе на грудь сгусток крови.

— Лежи, лежи, чтоб тебе провалиться! Супу хочешь? Зарезала цыпленка для тебя.

Закрыл я свой глаз, она счистила у меня с груди кровавый плевок; я все хорошо ощущал, только ни поверить не мог, ни вынести. Лежу с закрытым глазом и думаю: уж не в ад ли ты угодил, Камен, коли эта поганая баба мотается над твоей головой? Открываю глаз, она у постели сидит и ложку с супом мне подносит. Тут я почувствовал голод и принялся хлебать, а она меня кормит и последними словами клянет.

Ожил я. Три недели пролежал недвижно, овечья кожа на ранах высохла, раны тоже подсохли и затянулись, и все это время кормила меня тетка Севдия, соседка постылая, она еще злее и набожнее мужа была; кормила и поносила вовсю. Потом уж узнал я, что, когда меня били, Ставри не меньше чем народ испугался, он такого страшного избиения не ожидал, не вмешайся он, озверевший капитан прикончил бы меня на глазах у людей, хоть и вытянул я счастье. На пятый день, только я проснулся, сам Ставри пожаловал, будто я его в гости звал. Перекрестился у порога и сказал, чтоб о волах я не беспокоился, их его малый пасет, про кукурузу со своей нивы тоже чтоб не думал, он ее собрал; решение получено — нива теперь его, но раз мы с братом, царство ему небесное, эту кукурузу сеяли, он мне отдаст половину, он человек справедливый, стал бы он разве меня спасать, кабы несправедливый был? Я молчу, глаз закрыл и опять думаю: уж не в аду ли я? На мне грехов не больно много, да и Ставри не тянет на дьявола, значит, не в аду я, а в собственном доме, отцом завещанном, на дом-то Ставри не зарился, вот я здесь и лежу.

Наконец стал я на ноги, на двух палках заковылял еле-еле. Правую ногу сломали мне в трех местах, левую — в двух, ребра перекрошили в труху, левое плечо размозженное, и правого глаза нет. Но я все равно ковылял, хлебал тетки-Севдины супы, потом пошел и без палок. Годы спустя глядел меня доктор один и сказал, что на мне семь смертельных ран, от одной такой раны нормальный человек помер бы, а я вот ожил. Выходит, я ненормальный? — доктору этому говорю. Да я из нормальных нормальный, рос только на воле вольной. Мало-мальски очухался я, волов продал, нечем их было кормить да и пахать на них стало нечего. Ставри потребовал, чтобы я заплатил ему за кожу, в которую они меня избитого замотали, да за десять цыплят, что жена его зарезала мне на прокорм. Я заплатил. Через месяц в сторожа нанялся на мельницу, к одному нашему. Время шло, обзавелся семьей, прислугу за себя взял из Харитовской усадьбы, девушку бедную, тоже горемычную. Дети народились, двое парнишек. Подросли, я их в подпаски определил к нашим мужикам. Так Девятого сентября и дождались. Я на мельнице все был и, что происходит, особенно-то не знал, но люди рассказывали, что приехали парни с нашивками на рукавах, арестовали Ставри Казанджию и в город увезли на джипе. Прошло два-три дня, и новый слух пошел: те, над кем капитан Харлаков изгилялся в двадцать третьем году, могут явиться в околию — припомнить ему старое. Мне хотелось на него поглядеть, да кости на ногах криво срослись: до города путь не осилить. Только вдруг приезжают наши ребята на джипе и тоже с нашивками на рукаве. Прямо ко мне на мельницу! И говорят:

— Бай Камен, если хочешь, мы тебя к Харлакову в город отвезем. У тебя с ним счеты старые.