Радослав Михайлов - Властители земли

Старик замолчал, опершись на палку. Немец по имени Август Фриче из чащи не показывался. Но ружье его время от времени вспарывало тишину этой уютной маленькой рощицы, не слыхавшей выстрелов с далекого утра двадцать третьего года. Но долго он нас ждать не заставил. Вышел через час, улыбающийся до ушей, потный и возбужденный. Пять птиц висели у него на поясе, их красивые головы безжизненно бились о его брюки-гольф в крупную клетку. Неужто он только затем сюда и явился, чтобы окровенить свой гольф?

— Славная охота! — прокричал он. — Великолепно! — Похлопал старика по спине. — Славный старик!

Потом скинул пояс вместе с птицами и сел на траву передохнуть. Говорил без умолку; я едва успевал переводить дедушке Митре его фазаньи восторги. Старик глядел на него и кивал, он, видно, не в состоянии был понять его радость, так же как немец совсем недавно не мог понять, зачем ему рассказывает этот дедок историю села, полную бескровных и кровавых драм. Наговорившись, немец вытащил бумажник и протянул старику синенький банкнот.

— А это в благодарность.

Дедушка Митра отставил его подальше от глаз и отрицательно покачал головой.

— Скажи ему, пусть он мне доллары даст, доллары.

— О! — воскликнул немец и, порывшись в бумажнике, вынул банкнот в пять долларов. — Он хочет доллары? Он знает Чикаго, хочет доллары? С удовольствием!

— Отец мой в Америке остался из-за этих самых долларов, — промолвил старик, разглядывая бумажку. — Скажи ему, что я заставлял его вернуться в двадцать втором году, да он отказался. Так и помер там, на шахте возле Детройта, еще перед тем, как я долг выплатил Топузану. Скажи ему, что он помер, и я сорок лет не видел доллара.

И вернул деньги. Август Фриче подумал, что он хочет еще. Я поспешил сказать, что ничего он не хочет, он только поглядеть брал, с долларами связана его семейная драма, отец у него умер в шахте возле Детройта. И вообще самое время возвращаться! Трудно мне было увязать этого немца со всем тем, что олицетворял старик: с деревушкой, с тропой к Берковице, с оброчным камнем и холмами вокруг. Казалось, что у этих двоих не только языки разные, но и сами они явились с различных планет.

— Да-да, он гордый! — по-своему понял его немец и убрал деньги.

Мы потянулись вниз по тропинке, а дедушка Митра остался сторожить свое фазанье хозяйство в этой ласковой роще, благоухающей запахами зрелой осени. Над долиной звонкими пластами стелился прозрачный воздух.

Перевод Н. Смирновой.

Повстанцы отступали ночью. Деревня наша на самой дороге, и беглецы шли через нее. Отходили группами, кто вооруженный, а большинство без оружия, и женщины среди них. Много народу. Много народу прошло, и при луне, и без луны, все в сторону Чипровцов. Мы с братом сшибали груши, они только что вызревать начали, вот с этого самого большого дерева, насшибаем и быстрее к дороге, беглецам отдавали, другого ничего у нас не было, а многие сильно оголодали. На заре прошли двое стубленчан, еле живые от усталости, знакомые мои, передохнули чуток и говорят:

— Камен, пошли с нами. Карательные отряды у Ботуня, скоро здесь будут, попадешься.

Но мы с братом порешили меж собой не уходить: волы у нас справные, а доглядеть некому. Ни отца в живых тогда уже не было, ни матери. Умники, из-за волов остались! Знать бы, чем обернется. Чуть развиднелось, брат скотину погнал на выпас к Огосту, а я подремать лег: ввечеру вернулся из Криводола, с последнего боя, пять дней, почитай, глаз не смыкал. Хоть и страшно было, и тревожно, а как прилег, заснул точно убитый. Просыпаюсь от какого-то треска, гляжу: в дверях дрожащий парнишка, сын Ставри Казанджии, соседа, а за ним солдаты с винтовками.

— Этот, что ли, Камен Сираков?

— Этот.

Схватили меня сонного — и на площадь. А туда уже пригнали наших кое-кого, деревенских; перед ними высокий капитан прохаживается, красавец собой, упитанный, выбритый, только сапоги запылились: много на наших дорогах пыли. Возле него Ставри Казанджия суетится, голова непокрытая, точно в церковь пришел, шепчет что-то на ухо капитану. Я уж потом узнал, что фамилия капитана была Харлаков, стон от него по всему нашему краю пошел, а тогда еще неизвестно было, кто он такой.

— Это ты Камен Сираков? — спрашивает капитан, а сам меня оглядывает с головы до ног.

— Так точно, гос-син капитан! — Я весной со службы пришел, так не забыл, как по-военному отвечать положено. Он кивнул, солдаты другими арестованными занялись, а я гляжу на постную Ставриеву рожу и думаю: ну, Камен, пиши пропало. Ненавидели мы друг друга, тяжба была у нас из-за нивы, уж три поколения, а Ставри соорудил документ на свое имя и с моим отцом судился. Два раза дело выигрывал, но мы на обжалование подавали, вот и тогда ждали ответа. Жадность из него так и перла: от общинной земли кусок отхватил, тоже бумагу выправил, казанок для ракии держал, деньги давал взаймы под лихой процент. От такого добра не жди, даром что набожный. Как восстание началось, стал тише воды, ниже травы. В тот утренний час никто из нас не знал еще, что офицеру фамилия Харлаков, что солдаты — карательный отряд, что стоном застонет наш край. Мы переглянулись: что с нами делать будут?