Захария Станку - Ветер и дождь

Можно было поручиться, что примерно таков был ход мыслей Бушулянги, по крайней мере именно эти мысли он в той или иной форме высказывал всем, кто хотел его слушать. Вдруг он вскинул голову и внимательно посмотрел на оратора, упомянувшего его имя. На трибуне стоял молодой человек с изможденным лицом и необыкновенно живым взглядом, одетый в рваную телогрейку. Молодой оратор говорил:

— Товарищ префект Бушулянга всегда ночует у монахинь… Приезжая к нам, в Извоаре, префект останавливается в женском монастыре. Насчет этого идут нехорошие толки. Наши крестьяне говорят, что товарищ Бушулянга поступал точно так же и до войны, когда его назначали префектом буржуазные партии. Люди не собираются судить Бушулянгу за его прошлое, они полагают, что партия все взвесила, когда снова сделала Бушулянгу префектом. И все же крестьяне из нашего села — как коммунисты, так и беспартийные — просили меня передать их просьбу: товарищу Бушулянге следует изменить свое поведение. И не давать повода селянам вспоминать старую поговорку о волке в овечьей шкуре… Простите меня за слово «волк», товарищ Бушулянга, но именно оно упоминается в поговорке; я ведь не могу изменить поговорку.

Бушулянга вскочил. Он даже не попросил слова у председательствующего и сразу же перешел на крик:

— Кто ты такой, чтобы обсуждать мое поведение? Как ты смеешь вмешиваться в мою личную жизнь? Кто дал тебе право клеветать на меня с трибуны?

Товарищ Орош постучал карандашом по столу и сказал:

— Товарищ Бушулянга, успокойтесь. Вы же не просили слова. И я вам его не давал. Не нарушайте порядок.

Но Бушулянга не сдавался. Он продолжал что-то кричать, хотя слов уже никто не разбирал, потому что он задыхался от негодования. В ответ на крики префекта в зале послышались смешки. Потом встал один из Гынжей, уже немолодой человек с белой бородкой, но густыми и все еще черными бровями, и сказал:

— Прошу прощения, товарищ секретарь, я тоже не брал слова. Но мне все же хочется сказать о монахинях из Извоаре. Поэтому я и прошу слова. То есть, не только я, но все Гынжи просят слова. Все Гынжи в этом зале просят слова. И не только они. Запишите и моего брата Ифтодия Гынжа, его вчера убили в лесу сектанты: я буду говорить от своего имени, а потом скажу несколько слов и за него, за убитого и еще не похороненного. Запишите и товарища Мардаре, примаря из Блажини, которого тоже убили…

В зале воцарилась мертвая тишина. Все сидели в оцепенении, даже Бушулянга притих и снова сел за стол, взял своими толстыми пальцами кувшин с водой, налил стакан и выпил до дна. Лику Орош заглянул в список и вызвал очередного оратора. Это был худой, сухонький человек средних лет в старом плаще, туго подпоясанном кожаным ремнем. Лицо его горело, как будто он был на ветру, во взгляде была какая-то сдержанная, но грозная сила.

— Товарищи, — начал он громко и горячо, — вы все меня знаете, я Добре Добре… По моим сведениям, товарищи Бушулянга и Бэрбуца вчера побывали в Темею, они ездили туда рано утром на машине префектуры. Там они совещались с примарем и еще кое с кем. Разговор состоялся у примаря на дому, и в нем принял также участие тамошний батюшка Гиок. А говорили они все об одном: как помешать нам победить на выборах… Как же это понимать, товарищи? Префект Бушулянга — наш префект, поставленный нашим правительством. А выходит, что он за других старается? Товарищ Бэрбуца прибыл сюда от нашей партии, а на поверку получается, что он представляет интересы буржуев?

Из зала кто-то крикнул:

— Можно задать вопрос?

— Можно, — сказал Орош.

— Откуда товарищу Добре Добре известно то, что он сейчас сказал? Это же тяжелое обвинение… Нужны доказательства!

Добре Добре ответил:

— Это точно, нужны доказательства. И они есть, товарищи. Не забывайте, что в Темею, кроме кулаков и богачей, проживают еще и батраки. И мое сообщение — истинная правда. Мне принес его мой родной брат Добре Варнава, который батрачит у Герлеску, помощника примаря Икима из Темею. Вот так-то… Мой братан сообщил мне еще кое-что… Я уже все передал товарищу Орошу…

Префект молча сидел за столом, не поднимая головы. Я изредка на него поглядывал: он делал вид, что все это его не касается. Бэрбуца тоже почему-то сохранял невозмутимое спокойствие. Мне даже показалось, что он ухмыляется. Во всяком случае, ни тот, ни другой не проявляли никаких признаков беспокойства.

Вскоре пришла очередь Гынжей. Первым из них выступил тот самый старик с белой бородой и густыми, совсем еще черными бровями, который уже просил слова. Теперь он, в сущности, продолжил свое выступление: