Захар Прилепин - Некоторые не попадут в ад

Эмир заинтересованно открыл дверь. Он был художник, он ценил повороты сюжета.

Кажется, на нём был халат. Или шорты с майкой. Короче, таким я его ещё не видел.

Он явно только что проснулся и совсем не протрезвел. Лицо у него было по-прежнему чудесное, собачьи глаза, щетина — но всё несколько асимметричное, чуть позабывшее привычное место расположения.

Всё говорило о том, что сегодня он вообще не собирался на свой концерт. Достаточно ордена и чок-чок с императором. Слишком много событий в один день.

И тем не менее, я прибыл.

Эмир улыбнулся, я клянусь, совершенно восхитительной улыбкой. Эта улыбка всё расставила на его лице по местам.

Портье в ужасе выглядывала из-за моего плеча, он махнул ей:

— Идите, идите, это мой брат. Здравствуй, брат!

…На другой день мы ужинали с Эмиром; третьей за столиком была самая красивая актриса на свете. Она исполняла в его последнем фильме.

Я, признаться, знал её имя в основном по строчке из одной рэп-композиции: «Мечта заводит пацана как Моника Беллуччи!» — но, когда она вошла, всё сразу стало ясно; это была королева; я, конечно, видел её. Ради неё (в кино) теряли состояния, её насиловали по восемнадцать минут экранного времени (вообразите, сколько это снимали), какой-то итальянский пацан времён Муссолини спал (в кино) с её ворованным бельём на лице, пока не вбегал разъярённый итальянский отец, — короче, теперь я отлично понял всех этих персонажей; ещё она шла рядом с Бондом по имени Джеймс, и он впервые казался несколько забавным и чуть растерянным на фоне женщины; зато с Эмиром они выглядели замечательно: королева — и совершенная деревенщина, простолюдин, по виду, скажем, печник, забравшийся туда, куда из его захолустья пути не было (возможно, он встретил во мне такого же: кто ж знает, какие его питали иллюзии касательно меня).

Эмир говорил на нескольких языках — а я нет, не говорил, не говорю, и не буду; с Моникой он перешёл на французский, и весь вечер так и провёл — со мной на русском, с ней на французском. Она была мила; она спокойно ела; когда он меня представлял («Это Захар, он мой брат, он великий, он приехал с войны») — она серьёзно кивала, чуть склоняя голову, причём кивала трижды, и трижды коротко посмотрела мне в глаза, так и не улыбнувшись. Я тоже ел, но одной вилкой, в отличие от Эмира и Моники; они пили вино, я водку; вокруг нас сидели за столиками глубоко приличные люди, которые непрестанно косились на нас, — и, перешёптываясь, интересовались друг у друга: «…а кто там сидит?» — «…а тот самый» — «…он? Он же на Донбассе. А почему вообще? Господи, ну, Эмир…».

Моника в тот вечер спросила у меня, о чём мои книги, — но тогда меня куда больше волновало, о чём мой батальон; я пожал плечами, ответил что-то несущественное, свалил на Эмира — он стал рассказывать, а я кивал: да, да, это всё обо мне; в ответ мне надо было спросить, о чём её фильмы? Или не надо?

Едва стало можно — когда Моника допила свой кофе и едва коснулась чашечкой блюдечка, — все эти столики разом покинули места и выстроились в очередь на совместную фотографию с Эмиром и Моникой; я не стал; у меня нет такой фотографии. У меня много других фотографий: есть школьные, есть из деревенского детства у матери на руках, есть в танке, есть на верблюде, есть с товарищами, которых потом убили, есть с несколькими женщинами, есть с гитарой, с яблоком в руке, — а этой нет.

Я люблю фото, которые отколупываешь со стены — а там, за фото, вдруг обнаруживается вытяжка, лаз, очаг: голову засунул, а тебе воспоминания оторвали башку и унесли; а фотки, которые отколупнул, а там — стена, ничего, — никакой в них необходимости нет.

…По утреннему прилёту в Белград меня встречали люди Эмира. Они повезли меня куда-то далеко, в один из осколков этой когда-то огромной, многоязыкой, разноцветной страны. Я пытался подремать, но никак не дремалось, поэтому глазел в окно; начались горы, стало понятно, где тут прятались югославские партизаны, — мысленно я перетащил сюда своих бойцов, начал укрепляться. Если в обороне — то, да, весело, а если идти вперёд — то нет, не весело: хуже чем с Троицким.

С машины меня пересадили на яхту. Была жара, было маревно в голове; на яхте собралось полно весёлого народа, сновали повара, играли музыканты; в голове моей тоже играли на все лады мои перелёты, пересадки, вчерашний Донецк, утренние горы; улыбки, рукопожатия, — где-то впопыхах я увидел Эмира — уже отчаливая, стоя, нас пихали со всех сторон, мы обнялись, он куда-то меня позвал, я не пошёл, потому что за ним тянулось длинное охвостье людей, — не хотелось толкаться; я убрёл в уголок, и уже из уголка рассмотрел, что, оказывается, на яхту прибыл целый президент местной страны, — все пошли здороваться, я опять не пошёл: думаю, потом позовут.