Захар Прилепин - Некоторые не попадут в ад

Яхта тронулась; было красиво: нас кормили, мы плыли, музыка играла.

Понемногу пил ракию, запивал вином, стоял на самом верху — чтоб ветер; хотелось лечь на палубу, перекатываться бесчувственно, как зарубленное дерево, — но не поймут, осудят. Тут затопотали по лестнице, сразу понял: за мной, что-то срочное, вроде тоста за меня, — и угадал, конечно: президент поднял тост за гостя из России — а где гость? где гость?! — бросились искать, выглянули за борт, — если упал, уже утонул, — хотя мог выплыть, до берега недалеко, — кто-то вспомнил: уходил наверх, — а точно, он там! — кричат сверху. Привели меня под руки, мы чокнулись, хоть и с некоторым трудом — качало, — с президентом, с Эмиром, — Эмир подмигнул: «Сейчас будет кое-что для тебя!» — и тут оркестр грянул: «Тёмную ночь», «Бьётся в тесной печурке огонь», «Ой, то не вечер…» — целый концерт; пели с акцентом, но старательно, правильно, красиво, с душой, — русскую песню надо петь так, чтоб душа подошла по размеру, — сербская подходила как влитая; я расчувствовался, даже всплакнул, — трезвый не умею, а пьяный могу набрать на одну слезу; Эмир ласково смотрел на меня.

День длился долго; всё время пело, играло, подливалось, выпивалось, прижималось к огромной сербской груди; в какой-то момент на центральной городской площади мы выступали: сначала президент, потом Эмир, а следом я — меня вытолкнули: «Иди, все ждут»; я сказал, что на той войне, откуда я приехал, много сербских братьев воюет, — так что, если у вас тут будут проблемы, русские в долгу не останутся, — мне хлопали больше всех; когда спустился по каменным ступеням к людям, бросились жать руки.

Потом, час спустя, всё разом стихло; меня пора было везти на самолёт; я вдруг протрезвел, а Эмир, кажется, и не пьянел ни на минуту, — мы сидели в тёмном ресторане, я постукивал вилкой о тарелку; он вдруг, впервые за все наши встречи, сказал без обычного нашего пересмешничества, без ухмылок и ласкового подтрунивания: «Я всегда хотел быть как ты. Воин и писатель».

Я пожал плечами. Вообще ничего не надо было отвечать. Но, промолчав некоторое время, понял, что и пауза сейчас ни к чему.

— Слушай, — сказал правду вслух. — Ты — Эмир, ты огромен, я даже не знаю, где твои границы; о чём ты говоришь вообще.

Он моргнул глазами: да? Ну, ладно. Ну, и хорошо. Все на своих местах, значит, — вот так моргнул.

— Приедешь ко мне в Донецк? — спросил я.

— Конечно, брат.

Ради этих двух слов и прилетал.

Ночью укатился обратно.

Жизнь как чудо.

Уставший, покемарил часок в самолёте, потом другой часок ещё в одном самолёте, и ещё полтора часа проспал в такси от Ростова, сразу скинув ботинки и улёгшись на задние сиденья, на сколько помещался; так что к утру вроде как и поспал, — голова чумная, зато увижу своих, родных, ненаглядных.

Смена была Шамана и Злого.

Стояли за шлагбаумом: Шаман строгий, Злой — весёлый. Я сел за руль, в машине тут же выложили новости: новый передок у нашего бата — Сосновка, Мариупольское направление; вчера зашли, сегодня всю ночь была перестрелка такая, что мама не горюй, бойцы не чаяли остаться живыми — но Бог миловал; и блиндажи крепкие.

— Кубань там… — начал Злой и тут же сбился, — …как его?

— Молебен, — подсказал Шаман.

— Да, наш Кубань молебен ночью проводил, — закончил Злой. — С миномётов садили так, что… все сползлись молиться.

Кубань был, пожалуй, единственным казаком в батальоне и, как положено у настоящих, а не ряженых казаков, истинным христианином — тоже, призна́юсь, едва ли не единственным среди всех нас, маловеров, не считая разнообразных язычников и не редких мусульман.

Кубань был постоянно обуреваем как минимум двумя желаниями: привести к Господу хоть ещё одну заблудшую душу (первое) и что-нибудь себе выкружить (второе): новые ли берцы, пистолет ли, свитер, мобильный покрепче, — за этим, естественно, он обращался ко мне. Я, признаться, баловал иных бойцов и офицеров: им, с зарплатой в шестнадцать (солдатская) и двадцать (офицерская) тысяч рублей разбежаться было некуда; не то чтоб я искал дешёвого авторитета — я давно перешагнул эту ступеньку, — а так, было приятно посмотреть, что людям хорошо и удивительно. Мне ведь ничего не стоило.

Кубань ловил меня иногда на «Праге»; мне полагалась, естественно, своя отдельная офицерская комната — иногда там останавливались мои гости, я проводил там всякие секретные переговоры, разбираясь в сложных ситуациях, которые непрестанно в батальоне возникали, как и в любом другом подразделении, — вот и с Кубанью общался, но с его почина всегда.