Захар Прилепин - Некоторые не попадут в ад

Не помогло. Через неделю мина прилетела в тот же блиндаж. Лесник, Марат, Деляга, Волчонок — насмерть.

Ещё через неделю в бою погибли Диггер, Мост, Жуга.

Кладбище батальона прирастает, святые разлетелись, или все имена перепутали.

Часть батальонных инвалидов — их теперь далеко за двадцать человек — Томич смог перетащить в новый подраздел, а другие — не знаю где.

Мать (или бабушка?) одного бойца пишет: мы так верили вам, а он мечтал, хвалился: я буду служить у Захара — и служил, — а теперь лежит с перебитым позвоночником. Мы отдавали вам молодого, прекрасного, здорового парня. Где он?..

Сразу, быстрым движением — откуда что взялось — двинул курсор на крестик в углу: щёлк! — и вроде не было этого письма; приснилось.

Вспомнил, как Захарченко, ночью, — мы куда-то шли посреди темноты, — скривившись, как от досадной боли, говорил: «Захар, я сначала помогал, переписывался, спрашивал, как там дела; первому помогал больше всех, ездил к нему; пятому помогал, десятому, двадцатому. Потом, когда счёт перевалил за сто, за тысячу — перестал об этом думать. Помогаю, но не думаю. Нет такого сердца на земле».

Через день я включил ноут, нашёл то письмо, быстро набрал текст: «Помню о каждом своём бойце». (Соврал, у половины не запомнил даже позывные.) «Чем смогу помочь?»

Мать (бабушка?): «Спасибо, что ответили. Сын говорил, что вы хороший».

Но ещё через час меня забанила. Чтоб никогда больше не отвечал. Даже такой хороший. Чтоб не было ни моего лица, ни имени, ни Донбасса, ничего — потому что вот он, твой Донбасс: парень ходил, бегал, смеялся — теперь лежит, зовёт из другой комнаты: мама! — сам никогда не придёт к маме. А приходил. Он приходил сам.

Ещё много чего могу рассказать, ничего не нужно выдумывать.

Могу говорить так долго, что постареют мои собаки, заснувшие у ног.

Но теперь что-то болезненное, огромное, тяжёлое упало — и лежит посреди совести: не сдвинуть.

Араб уволился, дома сидит. Кубань уволился, в небо глядит. Злой уволился, смеётся, как всегда смеялся в любой ситуации.

У Дока был инсульт, или инфаркт, я проплатил ему операцию. Глюк залетел в казённый дом за драку — я выкупил его. Снова служит.

Тайсон уволился и гуляет по дворику своего детства. Волнуюсь за него.

Граф уволился и развёл хозяйство: быков, птицу, огород. До его посёлка на той стороне по-прежнему пять километров. К матери приезжали из СБУ, вывалили целую кипу его красивых фотографий в форме, говорят: если вернётся — мы ничего ему не сделаем, передайте ему все гарантии, и работу найдём, и зарплату обеспечим. Вам ничего починить не надо? Асфальт к дому не проложить? Крышу не покрыть? Обращайтесь, пожалуйста.

Шаман уволился, но теперь снова вернулся. Шарится по передку, и по чужим тылам, по нему стреляют, — всё это понятно из его писем, хотя об этом он ничего не сообщает. Пусть он живёт: ни пуха, ни пера.

Пусть все живут, кто в силах.

Чехи не знаю, куда делись, надо у Томича спросить.

Домовой — с ним.

И Саран служит в нашем бывшем, распущенном, но вновь действующем батальоне.

К ним тут, на — ага! — очередные позиции приползла разведка нашего несчастного неприятеля, готова была уже в окопы запрыгивать, но Саран — он грамотный, он в порядке, сориентировался для драки в упор.

У нас в тот раз все остались целы, а с той стороны не вполне, хотя их тоже жалко — чего они ползают сюда? Может, потеряли чего.

Может, я сам потерял.

Перекладывал на своём столе вещи: думаю, должна же остаться какая-то мелочь — её потрясёшь над ухом, сковырнёшь маленький замочек, — и…

Что «и»?

У младшей дочки вдруг вижу телефон. «Откуда у тебя?» — спрашиваю; мы так рано детям ничего подобного не покупаем. Жена: «Это же Захарченко подарил ей, помнишь».

Вот и всё, что осталось, но и то дочкино. Скоро доломает, будет где-нибудь под диваном пылиться, одна крышка там, другая неизвестно где.

Ни один огонёк не загорится, никто не наберёт по старой памяти.

Черным-черно.