Захар Прилепин - Некоторые не попадут в ад

— Эмир, а тебе не надоело это?

— Что?

— Всё.

— А тебе?

— Я первый спросил.

— Я первый переспросил.

И так на любую тему.

В другой раз он закатился в столицу нашей родины — чтоб помузицировать со своей забубённой командой и провести встречи на пафосе с благоухающими людьми. Мне в подобное общество и близко не было хода до сих пор, — я и не ходил, — но тут меня вызвонил, вызволил, выманил его первейший, добрейший импресарио, — чтоб я оказался рядом с Эмиром в его приезд. А у меня уже был свой батальон — может, месяца четыре, но был, и уже «трёхсотых» было в батальоне на половину больничной палаты. Но поехал; махнул рукой Томичу, Арабу, личке: «Буду послезавтра, подарки привезу», — и сгинул.

Давайте сейчас я честно себя спрошу: «Мне льстило, что звали?» — честно и отвечу: да нет, не льстило, я не ищу дружбы со знаменитостями; я многие месяцы прожил, каждый вечер разговаривая то с Графом, то с Арабом, то с Шаманом, — лучше и вообразить невозможно. Но сам Эмир мне нравился — исключительный случай, когда человек ростом со свои работы, а не мельче, ниже, нелепей их.

Помню: его команда сидит и мирно пьёт пиво, шампанское, вино — всё завезённое, согласно райдеру или просто так, в знак уважения принимающей стороной, — в гомерических количествах; все делают вид, что ничего такого не происходит, — хотя у Эмира уже должен начаться концерт, а он ещё даже не выезжал из гостиницы, — дело в том, что наш император вручал ему орден за дружбу народов (на самом деле честное название ордена: за дружбу с русским народом, — а остальные, если хочется им, пусть перегрызутся; что нам за дело до их дружбы между собой, если они с нами не дружат).

Не помню уже кто, но кто-то ко мне подходит, говорит: «Ты можешь его забрать из гостиницы?» — «Я?» — «Ну да, ты, а то всё сорвётся!» — «А ему звонили?» — «Звонили, конечно, — тысячу раз. Он выключил телефоны в номере…»

(Своего телефона у него никогда не было. Я знал за ним эту привычку и немного завидовал. Тоже к такому приду однажды.)

«Так вот же целая его команда, — говорю, — помощники, собратья, сердечные наперсники!» — мне в ответ: «Ты что. Никто не поедет к нему».

Прозвучало как: в сербском народе вообще нет склонности к самоубийству.

Сели в красную машину, — запомнил, что красная, потому что уже выпил вина с командой Эмира, был разгорячённый, на улицу вышел, как и пил — в рубашке, в пиджаке, распахнутый, — была зима, было холодно, — и я остро увидел: иду распахнутый, а на красную машину падает медленный снег: всё красиво — машина, эпоха, пиджак, снег, белое на красном.

Гостиница — я в таких и не жил: охрана внизу не сидит, а стоит, как на ринге, причём не обычный пентюх с обвисшим лицом, а три породистых, молоком вскормленных кабана, от ушей проводки к пиджакам свисают. «Нас не пустят», — успела трагически шепнуть мне провожатая, поехавшая со мной; да ну, не пустят! — в таких случаях надо не подвисать ни на миг, всё делать стремительно; я, лёгкой походкой, как будто сорок раз уже сегодня тут был, двинулся по лесенке (красивые, деревянные поручни, трогаешь — они скрып-скрып), по домашнему мягкому ковру (зимний ботинок утопал до шнурков) на второй этаж, — но боковым зрением всё равно успел заметить нервный перегляд охраны: «Был этот, нет?»; выручил распахнутый пиджак: посторонний человек с зимней улицы — откуда он сюда явится в пиджаке такой стремительный? — тем не менее, тут же послали наверх портье, скромную, благовоспитанную девушку — она догнала нас уже у дверей Эмира (благо, моя провожатая знала номер комнаты, а то не ясно, как бы мы выкрутились).

— Вы к Эмиру? — быстро спросила портье; в глазах читалось несказанное: «Боже мой, что вы делаете; вижу, что вы очень серьёзные люди, но я потеряю работу». — Посторонние не имеют права здесь находиться! — шептала она жалобно и ласково, без малейшей претензии. — Сюда никто, кроме проживающих, не может подниматься!

— Даже не представляете, как мне будет рад Эмир, — сказал я и, понимая, что времени мало: сейчас прискачет снизу этот кабан, я чувствовал его животное беспокойство со второго этажа, — ударил в дверь кулаком, носком ботинка, кулаком, носком ботинка; наверняка разбудил всех постояльцев на этаже — здесь жили исключительно гости Кремля, лично императора и, в крайних случаях, Газпрома и «Лукойла». Зато спящий Эмир сразу понял, что то ли на приёме он забыл особую подвязку к ордену, то ли, вероятней, по старинной русской традиции, за ним уже приехал воронок; в западном кино всё время так показывают: тиран, улыбаясь, прикалывает награду, бережно чокается, в бокале ликующе взрываются пузырьки шампанского, — счастливый человек («А никакой он и не тиран — всё про него врут, — об-ба-я-тель-ней-ший типаж!») возвращается в отель, падает с размаху прямо в одежде на пухлую, пружинистую кровать, жмурясь от счастья, и тут же засыпая, — снится детство, мать, стремительные спицы велосипедного колеса, — из сна за шиворот выволакивают корявые лапы опричников, следующий кадр: в морду водой из ведра, «Что, сука, думал обмануть вождя?!».