Захар Прилепин - Некоторые не попадут в ад

После донецкой таможни была российская граница, российские пограничники: настороженные, наглядно не жалующие ополченцев. Я могу их понять: с ополченцами они имели множество проблем; юная воюющая страна — постоянно кто-то забывал в походном вещмешке гранату, россыпь патронов, ДШК в багажнике; туда-сюда сновали люди с уголовными сроками, в розыске (алиментщики — самая малая проблема); всех, признавшихся в том, что они ополченцы, обязательно надо было препроводить в отдельный кабинет, где сидел уставший работник важной службы безопасности и задавал всякие грустные вопросы; я пару раз у него был, сразу надоело, — поэтому либо прямо в «круизёре» переодевался в гражданку, либо на выходе поверх формы накидывал чёрный плащ (а то, что штаны — цвета хаки, из окошечка пограничника — всё равно не видно).

Они меня не узнавали в лицо — никогда, ни разу. Я удивлялся. Потом подавал паспорт — фамилия им тоже ничего не говорила. То ли аномальное количество физиономий, мелькающих перед глазами ежедневно, затёрло элементы в распознавателе лиц, то ли в Ростовской области набирали в пограничники людей, от природы чуждых высоким искусствам, и носителей массовой информации избегающих.

— С какой целью посещали Донецкую республику? — холодно, заученно спрашивала пограничница, быстро смерив меня взглядом.

По закону она должна была говорить: с какой целью посещали территорию Украины, — но им надоело выслушивать однотипный ответ: не был я ни на какой Украине, с чего вы взяли, — и долго потом препираться.

— В гости ездил, к друзьям, — беззаботно ответил я.

— Военный? — равнодушно спросила она; они всегда так спрашивали: положено.

— Нет, конечно; гражданский.

— В каком звании? — не меняя тональности, спросила она.

— Майор, — с той же беззаботностью ответил я.

Она чуть заметно кивнула и вернула паспорт. Сколько было в этом движении головы! — ни малейшей бравады по поводу того, что она видит насквозь всех тут идущих, — а только чуть отчуждённая усталость: ясно всё с вами, уйдите, наконец, с глаз моих.

И покатился через границу как колобок, — такси до Ростова, — таксист: «Давненько не возил я ополченцев, как там?». Выслушал рассеянный, с ленцой, ответ; «…а много платят?» — «Ничего не платят», — не поверил, даже обиделся; как будто хотел витаминку, а я ему пластилин: на, пожуй, — сразу сплюнул: «Что ты со мной как с маленьким?»

За все эти годы ни один ростовский таксист не сбросил ни рубля; завышали цену в два раза — это бывало, а чтоб скинуть рублей сто — нет, увольте.

Самолёт до Москвы, там пересадка, новая таможня, — и вот я за пределами Отечества, в стране, уже пережившей свою гражданскую войну, свою оккупацию, где живут красивые люди и один мой друг, настоявший, чтоб я приехал: я ему был нужен зачем-то; но у меня была своя цель — затащить его в Донецк: Сашка Казак очень просил, и Батя был бы рад его видеть, — так что мы с обоюдной хитрецой приближались друг к другу.

Он был самый известный серб в мире, звали его Эмир.

Мы познакомились, когда уже шла война. Не помню, что я тогда делал в Сербии, — был какой-то короткий заезд, — позвонили от него, попросили его дождаться: «Эмир читал твои книги, хочет видеть тебя». (Потом выяснилось, что читала — жена; но жена — его запасная голова; а он сам ещё не читал тогда). В общем, я ушам не поверил: где я — и где он.

…Мне было лет, наверное, шестнадцать, когда я впервые увидел один его фильм.

В юности иной раз случается незапланированная впечатлительность — обусловленная половым вызреванием, бешенством всех рецепторов, приставучим зрением, собачьим нюхом, лягушачьим настроением, соловьиным запоем; какой-нибудь, скажем, фильм ляжет на душу так, что ходишь и млеешь: «Про меня, это про меня — про меня, который я потом, про все чудеса, что меня ждут, про моё бесконечное будущее»; но через двадцать лет пересмотришь: боже мой, актёры кричат, режиссёр идиот, оператор так многозначителен, что заснул, заверните, наконец, кран вашему весеннему дождю, хватит судьбоносно курить, сделайте простые лица, убейте главную героиню — в смысле, исполнительницу роли главной героини, а главная героиня пусть живёт, пусть родит двойню; да и актриса пусть родит кого-нибудь.

Его фильм — три раза пересматривал, с разницей в двенадцать лет; как раз, чтобы кожа сменилась, старые волосы выпали, а новые не выросли, чтоб всю душевность из меня повымело, чтоб остался занудный, злой переросток, смотрящий каждое новое кино, пытающееся раскачать чувственность, взглядом, направленным куда-то в край экрана: даже не смейте меня тянуть за душу, я вам не рыба, я не поплыву к вам в силки! …А у него, у этого серба, всё время как раз рыба плавала через экран — и я за ней, ничего не поделаешь, послушно следовал всякий раз, — с разницей в двенадцать лет! — ничего не помогало, не было никакого разочарования.