Захар Прилепин - Некоторые не попадут в ад

— А пойдём ко мне, — сказал он, и мы пешком (его чёрные внедорожники медленно покатили за нами) дошли от моего дома до его.

Свет луны, маленькая донецкая улочка, мы идём — он, я… Где теперь, в каком разделе хранится эта картинка, этот кадр?

Мы ведь и по дороге о чём-то говорили, — кого бы спросить? — может, личка помнит.

В его доме вдруг выяснилось, что у него нет пива, — а мы хотели именно пива; я позвонил своим, они притащили россыпь разливных «полторашек»; разлили, выпили, он вспомнил, что вобла была вкусная — а всю оставили в бане; я позвонил — и бегом доставили рыбу; и теперь у нас имелось всё.

(Ну, правда, это ж забавно — как из моего домика таскали президенту разливное и воблу; если вы знаете ещё одну такую страну — то скажите, я запишу в книжечку, каждую букву названия в отдельную клеточку, чтоб разборчиво.)

Есть привычка: пьянея, чтоб протрезветь, я начинаю говорить сам, — чуть громче, чем надо, но достаточно чётко, — словно приводя тем самым мир вокруг себя в порядок; а я уже стал пьяным, потому что весь концерт Хаски на своём втором этаже мы много пили, много курили, мало закусывали, и снова пили — водку, конечно.

Быть может, в тот раз, под пиво и астраханскую воблу, я говорил о том, как отсюда, с Донбасса, кажется, что ничего важнее, чем наша жизнь и наша смерть, — нет; что огромная северная страна и её император должны о нас помнить; но если сопоставить многие и многие зримые и незримые вещи, то выяснится, что мы — к несчастью, но это так, — стоим предпоследними в немалом перечне идущих противостояний; да, здесь они наглядны, слышны, катастрофичны, — но там, за их главной красной стеной, — по-иному сводят дебит и кредит: у них свои счёты, свои резоны, свои выводы.

Боль, которая здесь, — её никто не учитывает, у этой боли нет цифрового эквивалента.

Когда в один столбик вписывают прибыль, а в другом подгоняют убытки, то… понятно, что.

Быть может, в тот раз он вдруг признался, что знает: когда шарлатаны в киевских кабинетах соберутся и ближайшими рейсами разлетятся по заготовленным адресам, не оставив даже номера, чтоб позвонить и найти в случае обнаружения забытых вещей, потерянных запонок, детских фотографий в рамочках, вибрирующего на столе, подыхающего без тёплой руки хозяина, на последнем издыхании телефона, — когда все исчезнут, — он, Захарченко, не будет рассматриваться за красной кремлёвской стеной даже в первой дюжине претендентов на временное управление матерью городов русских; откуда-то явятся другие, не тащившие весь этот кровавый воз на себе; и по лицу Бати было видно, что ему, в сущности, всё равно, что он давно готов к подобному, — но только озадачен, отчего политика устроена так бесстыдно.

(Однако степеней бесстыдства мы оба не осознавали.)

Зато я точно помню, что именно в ту ночь Батя сказал:

— Ты в курсе того, что мы задумали?

И я тогда понял, что сказанное мне во дворике возле «Пушкина» не было разводкой, не было очередной дезой, — что они действительно собираются это делать.

Может, надо было в ту ночь его поддержать? Предложить своих людей? Сказать, что один из объектов — возьмём на себя?

…может, всё иначе пошло бы.

Вместо этого я сказал, как мог мягче:

— Бать, ну это невозможно. Мы технически не справимся, мы не успеем. Тут один дом на окраине Троицкого хотели взять — и всё поехало по швам; а ты говоришь про дело, в которое сотни людей будут вовлечены. Ничего не выйдет. Наверное, я чего-то не понимаю. Но то, что я знаю, — не позволяет мне об этом говорить всерьёз.

Он, чуть сощурившись, посматривал на меня. Ничего не отвечал.

У шлагбаума таможни обнимался с личкой: они на моём «круизёре» домой, в Донецк, ждать скорого, через день-другой, звонка, а я пешочком, вразвалочку, к будочке донецкого таможенника; в общую очередь — но кто-то из работников всякий раз толкал младшего по званию, молча кивая на меня головой, — тот быстро шёл ко мне, просил: «Ваш паспорт, пожалуйста», — забирал документы и на минутку пропадал. Стоявшие рядом со мной переглядывались, но спокойно: пешие очереди были уже не те, что в 14-м году, когда народ покидал республику тысячами, — теперь ехали по делам, имели понимание.

Кто-нибудь обязательно узнавал: «Захар? Спасибо, что ты с нами!»; за годы, проведённые в Донецке, я пожал тысячу рук, — ни один не сказал в лицо или хотя бы в спину: «Что вы тут делаете? Уезжайте домой, я вас не звал!»; в «паутине» — да, писали: «Я дончанин, а ты кто? Вон с моего города, гадина!» — но смотришь в статус, а там какой-нибудь Ганновер обязательно обозначен; буду в Ганновере, любезный, наберу, покажете дорогу на Берлин, как дончанин дончанину.