Захар Прилепин - Некоторые не попадут в ад

На пространстве этой свободы он мог делать что угодно — петь на Донбассе, танцевать у чёрта на куличках и с чертями водить дружбу, падать в зал, выползать из-под чужих ног, не пугаясь показаться грязным и униженным, быть правонарушителем — но законодателем, рассыпаться в руках, воскресать… Свобода эта на поверку оказывалась куда огромней и устойчивей, чем хвалёные душевные просторы певчих гуру, на самом деле липко боящихся за свой шесток, за то зерно, что было им насыпано, и особенно за мнение сидящих на том же шестке разноцветных, говорливых, вращающих круглыми глазами птиц, так уверенно, так велеречиво, с таким переливчатым клёкотом возмущавшихся любому постороннему шуму, — но если войти, если ударить метлой посреди этого курятника?.. — если сделать так?

Какие перья полетят. Какие перья.

Это кто здесь забился в коровий помойник, кто накрылся крылом? — Это я. — Кто «я»? — Это я. Растаман. — Да что ты говоришь. А во рту у тебя что? — Слова растамана.

…В «круизёр» набилось немыслимое количество народа: самые преданные местные поклонники рэпа, русские поэтессы, донецкие лабухи, сопровождающие Хаски; сам Хаски — он сидел на задних сиденьях посредине — медленно курил, как маленький зверь, глядя куда-то в одну точку на лобовухе. «Куда стряхивать?» — поинтересовался, поднимая руку с сигаретой так, чтоб я её увидел в зеркале заднего вида; естественно, я ответил: «Тебе — везде». Он был чуть утомлён — но доволен, и не слишком возбуждён; просто молча сидел. Я вдруг представил, что такой же, чуть потерянный, чуть нездешний, усаженный в машину, — с африканских своих, последних, кажется, гастролей, — ехал Боб Марли; Хаски с ним был, кстати, чем-то схож — внешне, только внешне, только тем вечером, и только в зеркале заднего вида.

Злой и Тайсон умчали домой минут за тридцать до окончания концерта, и уже жарили-кашеварили на скорую радость для всех: когда мы явились — столы ломились и парили. Мы тут же разместились вкруг, тут же разлили, — некоторое время я тостовал, — а Хаски кивал, потому что речь шла о нём, — а потом он что-то говорил про Донбасс и про нас, и мы улыбались ему; всё было как надо — так редко случается, но случилось.

В какой-то момент вдруг подскакивает Злой: «Захар, Батя приехал!». Я оглянулся — а там и правда Батя, и толпа его лички, несколько озадаченной: Глава не раз и не два у меня бывал — но личка никогда не видела здесь столько специфического народа; всё-таки рэперы не похожи на обычных людей, и на донецких людей тоже не слишком похожи (даже если это донецкие рэперы; но русские здесь всё равно пребывали в большинстве).

Было уже темно, освещение оставляло желать лучшего, но Батю сразу же узнали все присутствующие; они опешили, ошалели: для них он был не просто повелитель воюющих людей и целой республики — а цезарь, полубог, которому положено передвигаться на колесницах.

Хаски внимательно смотрел на Александра Захарченко.

Все замолчали.

Я что-то негромко говорил Злому: наверное, срочно просил вынести новые стаканы из домика, или что-то такое, — не заметил щекотную, треморную паузу; вернулся к столу, уже когда Батя, весело усмехнувшись возникшему столбняку, сказал компании что-то доброе, не то чтоб отеческое — а, скорей, человеческое, — и, обернувшись, бросил мне: «Пойдём где-нибудь отдельно посидим».

Мы отошли на несколько метров, за спиной по-прежнему царила ошарашенная тишь, и здесь один из российских рэперов громко, как бы оправдываясь, но весёлым голосом, обращаясь сразу ко всем и делая вид, что его кто-то о чём-то спросил, воскликнул:

— А что? Да я сам охерел!

Повисла секундная пауза: никто не знал, стоит ли смеяться, — но Батя, уходя, хохотнул первым, — и тут же разом все вокруг стола захохотали тоже, — ну и расслабились, зашумели; потом, позже, когда он уехал, — подходили ко мне и будто оправдывались: «Никто и подумать не мог, что Глава вот так запросто явится ночью — мы потеряли дар речи, Захар, прости».

Это после, говорю. Пока же: на участке была хозяйская баня, всегда открытая на случай если я измажусь; мы сели там. Злой тут же притащил нам с Батей донецкого пива и астраханской воблы — братва подогнала, подъехавшая из России; я разлил, мы тут же о чём-то самым оживлённым образом заговорили — но я, прости, Господи, навек забыл содержание того разговора.

Просто помню, что я иногда замолкал — и подолгу смотрел на него, и кивал; а сам разглядывал его лицо: не думая о том, какой он живой, родной, удивительный, — а чувствуя это; и — опомнившись — возвращался в сознание, откручивал в уме услышанное, собирал воедино произносимое им, и восстанавливал разговор, его смысл, заново.