Роберто Котронео - Отранто

Что за человек, сгорбившись, бежал ко мне перед тем, как Бридзио меня позвал? Что согнуло его, возраст или невзгоды? На нем была старая, рваная матросская роба с капюшоном, который сильно уродовал пропорции этой и без того странной фигуры. Я не могла сказать белокурому доктору, видел ли незнакомца Бридзио. У меня не хватило духу его спросить, чтобы он не подумал, что я одержима галлюцинациями.

«Или откровениями», — заметил Ахмед, сразу посерьезнев, — «Ты же знала, что на этой дороге случаются странные встречи. Они желанны нашей фантазии, самовнушению. Башня — вон она, чудом уцелела и стоит исключительно для того, чтобы держать людей в страхе. Она — символ города, и, скорее всего, именно она изображена на гербе. И это подлинный символ: одна часть башни видима и реальна, другая — невидима и призрачна. Жалко змея: ему больше нечего лакать, нет масла. Помнишь, Велли, что тебе сказал старичок из Галатины? Ты говорила, он принес тебе бутылку масла и велел не разбить ее. А ты знаешь, что турки, войдя 12 августа в Отранто, разбили все бутыли с маслом, и оно потоками стекало по крутым улочкам? Змея больше нет, ему нечего делать на расколотой, наполовину призрачной башне, которая уже никому не может служить маяком».

Я подумала о маяке в Нордвике, до которого можно дойти через песчаные дюны пляжа. Помню, как брела к нему босиком по песку. Каким чудом он мне казался! Его было видно издалека, особенно в такие дни, когда только его мигающий свет подавал сигнал морякам. Все остальное было в тумане, и море хмурилось. Я воспринимала маяк как фигуру огромного человека, который ничего не видит, но твердо и бесстрастно стоит на своем месте, как часовой. Его дело — зажечь темноту лучом жёлтого света, который в туманные дни становится мутно-молочным, а когда в редкие дни ветер разносит облака и открывает небо, вспыхивает золотом. Мне нравилось думать обо всех на свете маяках: и о тех, что я видела, и о тех, что могла только вообразить. Мама, наверное, долго смотрела в море и представляла, что оно совсем другое, и ей удавалось увидеть море здешнее, легкое и прозрачное. Последний раз ее видели на пляже возле маяка. А маяк Сайта Мария ди Леука стоит как раз в том месте, где сливаются два моря. Есть еще огромный маяк в Александрии, чудо из чудес. А в маяке Змеиной Башни масло горело слабо, и свет, наверное, теплился маленьким огоньком, подавая редким кораблям знак, что здесь можно причалить. У таких маяков не было фонарей с линзами, усиливающими свет. Их огни повисали в воздухе, когда башни, на которых их зажигали, тонули в темноте, заволакивающей заливы и проливы. И если не знать, что за этими огнями, висящими в пустоте, есть земля, их можно принять за миражи или морские призраки. Тому, кто плыл из Греции или из северных земель, Салентинский полуостров был нежданным сюрпризом: восточная пристань на пути, что вел из Константинополя в Салоники и потом, вдоль берега, в Дураццо. Днем путь до мыса казался близким, а ночью, когда время движется вспять, он мог уйти в бесконечность, и огни казались недостижимыми. От этой пристани норманны отчаливали в Малую Азию, в Антиохию. Мозаика кафедрального собора уже тогда изумляла путешественников, повествуя об истории мира, которую кусочки мозаики и терпение падре Панталеоне сделали понятной для людей, говорящих на тысячах разных языков. Отсюда отплывали священники, авантюристы, пираты и убийцы; маги и алхимики оставляли свои тайные записи среди миниатюр греческих и латинских манускриптов. В монастыре Казоле почти все монахи владели греческим, и говорили, что кое-кто читал и по-арабски. Турки вошли в храм знания по той же дороге, по которой каждый день, на рассвете и на закате, падре Панталеоне отправлялся в кафедральный собор набирать свою мозаику. Они разрушили все: церковь, монастырь, уничтожили многие старинные рукописи, которые монахи изучали и копировали. От монастыря остались две колонны, кусок фасада да несколько хозяйственных построек.

Я часто наведываюсь в Казоле весной и осенью, когда дорога еще не выжжена солнцем и не покрыта пылью. Та же пыль покрывала ее и во времена падре Панталеоне, и во времена нашествия турок, и еще Бог знает в какие незапамятные времена. И каждый раз, когда я приближаюсь, слышен лай собак. Это немецкие овчарки, собаки-пастухи, щенки-полукровки, выросшие в полях. Развалины монастыря теперь составляют часть хуторской территории, и не хочется верить сплетням, будто под этими стенами спрятаны несметные сокровища. За любым разоренным богатством скрываются легенды о том, что где-то подспудно оно сохранилось, точно так же как за любой самой замысловатой алхимической формулой стоит неистребимое желание получить золото. Из моих краев золото просто грабили вражеские корабли, безо всяких алхимических формул. Я выросла там, где хутора не прячутся от посторонних глаз, где на дорогах нет пыли, где, казалось бы, нет никаких тайн. Там все на виду, все чувствует себя очень уютно под крылом молочно-белого рассеянного света, которому не нужны ни резкие тени, ни яркие контрасты.