Роберто Котронео - Отранто

Дед плавал по морям и океанам, а потом рассказывал моему отцу о громадных волнах и морских чудовищах, о людях без будущего, которые боялись моря, и все-таки должны были плавать каждый день, даже по ночам, и часто не возвращались. Он рассказывал, раскрашивая или вырезая мебель «с отсутствующим взглядом, целиком сосредоточившись на работе, не желая смотреть вокруг себя, словно весь пейзаж с морем и с дамбой, которая виднелась отовсюду, куда ни глянь, был ему непереносим». Мать моего отца была женщиной, каких много в тех краях. Она терпеливо ждала деда, пока тот плавал, а потом так же терпеливо ждала, когда он снова уйдет в плавание. Для нее вся жизнь была сплошным ожиданием. Только в последние годы ей пришлось заново привыкать к этому человеку, и привыкать с трудом, потому что оказалось, что она его совсем не знает. Ее единственный сын отправился на поиск собственных пейзажей, как только представилась возможность. Однако, далеко он не уехал, потому что сам страдал от того, что так больно ранило его в отце: от постоянного отсутствия. Но судьба (Ахмед называет это «случай») распорядилась так, что и в его жизни отсутствий хватало с избытком: и исчезновение мамы, и мой отъезд, который он, наверное, перенес еще тяжелее. Он не захотел ни уходить в море, ни оставаться за щитом дамбы. Он перебрался немного южнее, туда, где почти все время дует ледяной норд-вест, а пейзаж похож на лунный: только дюны да редкие кустарники способны выдержать такую погоду. Только дюны да одиночество маяка. Мы остановили велосипеды в Нордвике, и отец удовлетворенно взглянул на меня. Легкие волосы стояли венчиком вокруг его головы, и он был похож на доброго клоуна. «Наконец-то ты научилась крутить педали». Дело было не в педалях, и мы оба это знали. В этот раз я не избегала того дорожного ритуала, который он так любил: неспешного, зачастую молчаливого диалога на ходу. Когда им с мамой надо было поговорить, но они не хотели, чтобы я слышала, они садились на велосипеды и ехали вдоль канала. В тот день мы поехали по той самой дороге, и он попросил меня сесть на мамин велосипед, «у которого по временам появлялся странный звук, и я никак не мог его отладить. Как будто где-то заедало цепь, и резкий, внезапный скрежет прерывал разговор и напоминал мне, что твоя мама не любила тишину наших прямых улиц и медленных, чинных каналов».

В Отранто нет каналов, река Идро больше похожа на ручеек. И улицы здесь не прямые. И автомобили не включают фар в первые же вечерние часы, потому что здесь нет туманов, заволакивающих все вокруг. Голландские каналы — это лабиринт, из которого непросто выбраться: они так изматывают тебя, что в конце концов теряешь всякое желание искать выход. У деда дело обстояло еще хуже. Он свой выход видел: выход этот находился за пределами чудовищной дамбы, которая загораживала море, отнимая у деда его судьбу, невозможную без событий, без приключений, отнимая даже возможность фантазировать. В Голландии слишком много воды и мало света, и эта вода безжизненна, она похожа на рабыню, обреченную на вечный труд, она обессилена и обезличена. И северное море, с его призрачными лунными пейзажами, только в Нордвике напоминает, что оно действительно море. Иногда маяка не видно совсем, его заволакивает густой туман, смешанный с песком, который взвихривает ветер, меняя очертания дюн. Маяк слепнет, повисает в пустоте, и только моряки могут его видеть.

На пляже в Нордвике море совсем другое, холодное и мрачное. Оно не знает, что делать с песком, таким белым, что кажется ненастоящим, занесенным бог знает откуда. Отец говорил, что за всю жизнь ни разу не выкупался в этом море. Я в детстве купалась, но уже к августу вода становилась холодной, и привыкнуть к ней было невозможно. Такое море всегда находится в отдалении, в него не бросишься с головой, не почувствуешь близко. И, в конце концов, начинаешь его сторониться и искать другого.

В этом море, возле маяка, исчезла моя мать. На пляже ее никто не видел, но я точно знаю, что она дошла до пляжа. Знаю потому, что она часто ездила на велосипеде к маяку, а я ехала за ней, но так, чтобы она меня не видела. Я боялась потерять ее из виду, а она мчалась вперед, словно ей было нужно успеть на очень важное свидание. Когда однажды я призналась отцу, что следила за ней, он поглядел на меня с добродушным любопытством. Я оставила велосипед за дюной и решила спрятаться и посмотреть, что мама будет делать. Мне хотелось понять, какая сила тянула ее к маяку, и что скрывалось за ее молчанием. Я уже, было, решила, что у нее есть какая-то своя тайная жизнь. То, что я увидела, в точности напоминало одну из картин, которые рисовал и рассказывал отец. Мама неподвижно сидела в глубине пространства полотна, ветер чуть шевелил ее волосы, а над нею бежали облака, сквозь которые так и не удавалось пробиться ни одному солнечному лучу. Она куталась в длинную шаль, достававшую до босых ног, глаза потерянно и отрешенно всматривались в горизонт. Проходили часы, и мне стало страшно: я не решалась подойти к ней и боялась одна ехать обратно по темной дороге. Я застыла в напряжении, не зная, на что решиться. И, пока во мне боролись упрямство, стыд, благоразумие и чувство вины оттого, что я шпионила за ней, она вдруг резко поднялась, словно задавая себе вопрос, с чего это она вдруг оказалась на пляже, взяла велосипед, провела его несколько метров, чтобы выйти из песка, и умчалась, проехав совсем рядом со мной. Только тому, кто хорошо знал этот ее характерный отрешенный взгляд, было понятно, что она ничего не замечала вокруг себя. Несколько метров она ехала прямо на меня, но я даже не пряталась: ее глаза были далеко, и даже велосипед, казалось, притих.