Роберто Котронео - Отранто

Я рассказала отцу только об этом дне. На самом деле я много раз приезжала на пляж, и каждый раз заставала одну и ту же сцену: мама неподвижно сидит под маяком, рядом на песке стоят ее туфли, велосипед прислонен к подножию маяка. Если день был ветреный, а это случалось почти всегда, плечи и горло закрывала шаль. И всегда наступал момент, когда она словно просыпалась, очнувшись от странного оцепенения, и уезжала прочь, не видя меня. Когда я поехала за ней в последний раз, я специально уселась на пляже так, чтобы попасть в поле ее зрения, хотя и была уверена, что сейчас я для нее не существую. Мне горько теперь, что я не поступила точно так же в тот день, когда на пляже нашли брошенный велосипед, туфли и красную шаль, которую я иногда набрасываю на плечи здесь, в Отранто, в ветреные дни. Отец тогда пешком дошел до Нордвика и, не садясь на мамин велосипед, руками довел его домой. Он возвращался, казалось, целую вечность, и вернулся уже за полночь. Ему необходимо было время, чтобы все обдумать, не торопясь. Он сказал, что после этого дня у него вообще больше не стало причин куда-либо торопиться. Меня в тот день на пляже не было, но я могу с точностью воспроизвести все, что там происходило. Я вижу, как мама спрыгивает с велосипеда, знаю, какую туфлю она сбросит раньше — левую, могу точно описать, как, усевшись на песок, она завернется в шаль до самого подбородка и станет смотреть в какую-то, одной ей ведомую, точку на горизонте. Тогда я решила больше не прятаться, и много раз шла впереди ее, то и дело нагибаясь за камушком и бросая его в море, которое, казалось, сразу же поглощало все, даже память об этом камушке.

Полиция заявила, что мама утонула. Тело не нашли, и это само по себе было невероятно. Когда я заворачиваюсь в красную мамину шаль (на Змеиной башне она тоже была со мной, защищая от дождя и водяных брызг), мне кажется, что я чувствую запах ее мыла или крема. Может быть, я напрасно привезла сюда этот единственный предмет, сохранивший след ее пребывания в моей жизни. Я рассказала отцу о том последнем дне, когда я бросала камушки в море под самым носом у мамы, и что тогда мне показалось, что она меня все-таки увидела. И только тогда отец признался, что мама знала о моих эскападах. По ночам она ему об этом рассказывала. Она бессильна была объяснить маленькой девочке, что все время слышала голоса, которые с ней говорили, звали ее, настаивали, говорили, куда она должна идти. Она не понимала, что это за голоса, не понимала, на языке какой страны ее зовут. Чтобы освободиться от них, она и убегала к морю, но все это продолжалось слишком долго. Белокурый доктор сказал мне, что мама страдала хорошо известным заболеванием, которое зовется шизофренией. Отец никогда не произносил этого слова. Он помогал маме вывести велосипед из-за двери, когда чувствовал, что она сейчас уедет, а по вечерам, когда она возвращалась, приводил в порядок ее туфли, смятые в гневе, страхе и в неистовом желаний поскорее от чего-то избавиться. В тот день, под монотонный шум канала, который понятен только тем, кто годами живет среди наших пейзажей, отец много вспоминал, и краски его воспоминаний словно сошли с полотен Рембрандта: яркие, но без мечты, без надежд и иллюзий, покорные в своей мрачноватой густоте.

«Твоя мама по ночам разговаривала на языке, который утром не могла вспомнить. Ее еще в детстве потрясла история того человека, Джованни Леондарио. Она все повторяла, что это судьба, и она должна вернуться. Это странная история, Велли. И слова ее звучали странно. Ты была еще маленькая, ничего не понимала, да я и не хотел, чтобы поняла. И сейчас не хочу, несмотря на то, что уже ничего не могу поделать.»

Я поведала белокурому доктору, что ночами мама разговаривала по-гречески. Он взглянул на меня с привычной безмятежностью, но в его взгляде промелькнула тревога, которую он не сумел спрятать. Та же тревога была в отцовских глазах, когда я сказала ему, что в день исчезновения мамы она мне улыбнулась. У меня в ушах до сих пор стоит его голос, тихо выдохнувший: «Нет, Велли!». И тогда я уже без страха спросила его, дошла ли мама до маяка. Я в тот день просилась с ней и заметила, что моя просьба ее напугала. Теперь я понимаю, что она не хотела потерять возможность скрыться от посторонних глаз и боялась, что на мои неизбежные расспросы придется давать понятные ребенку объяснения.

Я рассказывала светловолосому доктору об одной из наших длинных прогулок с отцом на велосипедах, и о том, чем она закончилась. Когда мы приехали на море, он остановился и велел мне возвращаться. Он очень нервничал, и ноги, казалось, готовы были унести его прочь при первой же возможности. За все время нашей долгой дороги ни разу не проглянуло солнце, хотя на дворе стояла весна. Единственный свет, попадавшийся по пути, был светом фар встречных автомобилей. На другой день я уезжала в далекое путешествие по Италии, конечной целью которого было Отранто. И вечером отец вдруг начал приводить в порядок студию и свой рабочий стол. И у меня возникло ощущение, что это не я, а он собирается в далекие края.