Роберто Котронео - Отранто

Я никак не могла понять, почему с ним никто не раскланивается, когда мы бродим вдвоем по улицам города. Однажды я спросила у доктора, знает ли он Ахмеда. Он ответил уклончиво: да, конечно, он много раз видел этого человека, но не знал, что он носит такое имя. И многие его видели на бастионах, но он ни с кем не заговаривал. Он часами сидел в баре, не отрывая взгляда от порта. Доктора разбирало любопытство: почему этот человек разговаривает только со мной, и о чем мы беседуем? Если бы он не смотрел на меня с таким озабоченным видом, я бы ему сказала, а так мне пришлось оставить вопрос без внимания и не касаться наших разговоров с Ахмедом. Не стану же я всерьез полагать, что он бессмертен и прожил уже без малого 500 лет. Я не сомневалась в том, что он обыкновенный мистификатор и обманщик, и способен на дьявольские шутки, иначе ему не пришло бы в голову насмехаться над останками мучеников Отранто. Однако в тот день он сказал одну вещь, которая дошла до меня не сразу. Он сказал о своей вине, о врезавшемся в память событии, которое, по его словам, и обрекло его на вечные скитания в этих городских стенах.

За церковью Сан-Пьетро есть маленькая площадь. Там мы с Ахмедом уселись на ступеньки, и он пристально на меня взглянул. В его глазах застыло отчаяние. Пожалуй, это был единственный раз, когда он не шутил и ничего не пытался мне втолковывать.

«Я пришел на эту площадь. Одежда, меч, кинжал — все было в крови. Везде, где мы проходили, мы вышибали двери и кололи всех без разбора. Не знаю, скольких я убил — десять, сотню… Перед тем как нанести удар, мы орали, возвещая о своем появлении короткими резкими криками, и от наших криков люди цепенели, у них перехватывало дыхание. Площадь была завалена давлеными фруктами и залита маслом. Здесь было тихо, голоса доносились откуда-то издалека, казалось, это место обошли, забыли. Я держал кинжал наготове, и лезвие посверкивало на солнце. Вдруг мне показалось, что кто-то скользнул мимо меня. Я обернулся и ударил, ударил ее прежде, чем увидел. Я разглядел ее только в тот момент, когда уже перерезал ей горло. Один короткий миг мы смотрели друг на друга, пока ее тело оседало. Я не успевал отдавать себе отчет в том, что я делаю. Не было времени. Через мгновение я был уже далеко, у входа в какой-то дом, меня захлестнула толпа, в которой уже невозможно было отличить моих соотечественников от перепуганных горожан. Потом все смешалось, и падающие тела все стали на одно лицо. Они не оказывали сопротивления, как безжизненные куклы, у них не было оружия, и, наверное, мы должны были их миловать. А у нас, наоборот, от бешенства ломались клинки, когда мы кололи направо и налево, втыкая их то в тела, то в каменные стены домов, то в мостовую. Так я оказался у кафедрального собора, и все стихло. Не помню, когда я вошел в собор, сразу или днем позже. Помню, что я отстегнул меч и рухнул на пол. Я был настолько забрызган кровью, что сам мог сойти за убитого».

Может, Ахмед вычитал эту историю в какой-нибудь книге? Разум мой отказывался ему верить, но, глядя в его глаза, я понимала, что он не врет, и молча, настороженно слушала. У меня не хватало сил его судить. В его рассказе меня поразила одна деталь: взгляд женщины, оседавшей на землю, когда кровь из ее горла хлестала фонтаном. Не веря, я уже решила поверить, решила, что все услышанное — эпизод из сказки, плод воображения, и для меня не имело значения, как соотнести все это с реальностью. Мы сидели на площади, и я ждала от Ахмеда следующих деталей того мира, который только он мог обрисовать так, словно сам все видел.

«… Ахмед-паша был моим отцом, по крайней мере, мне так говорили, когда я был ребенком. Я увидел его, только когда стал взрослым. По происхождению он был славянин, стал янычаром, потом великим визирем, впал в немилость, и его заключили в замок Анадолу Хизар на Босфоре. Экспедиция в Отранто и Пулью против неверных была ему очень кстати. Он снарядил для нее 80 вооруженных кораблей. К славным воинам, собиравшимся покорить эти города, присоединился и я. Мне хотелось на поле боя доказать отцу, на что я способен. Мой щит на солнце отсвечивал золотом, а лезвие меча просто ослепляло. Мы вгляделись в землю напротив маяка, по-арабски ylan qulesi, того самого, что вы зовете Змеиной башней, и дали залп из пушек. Когда мы вошли в город, в нас не было жалости. Однако мне выпал жестокий жребий убить ту женщину, что успела взглянуть на меня перед смертью. И вот я здесь, Велли, я готов показаться любому, кто умеет читать в моей судьбе. Но не бойся, я не привидение, я живой человек, осужденный пережить самого себя, а эта участь пострашнее…»