Роберто Котронео - Отранто

Горы Албании неожиданно потускнели, как миражи. Чуть стемнело, и этого было достаточно, чтобы сероватые, будто нарисованные серой угольной краской вершины, начали таять. Теперь они походили на набросок, сделанный на желтоватой бумаге, на прелюдию к настоящему рисунку, которому еще предстоит наполниться цветом и светом. И с приходом темноты музыка смолкла, и остался только один звук. Арабы зовут этот инструмент «игра воды».

И мне захотелось вернуться домой и плотно закрыть все двери и окна, словно вот-вот придет враг, и прийти он должен с моря. И еще захотелось досмотреть тот сон, где легкое журчание воды аккомпанировало ритму Б'тайи.

Иногда до меня доносилась музыка. Играли на струнном инструменте. Эту музыку я слышал в ту ночь. На холме Минервы зажигались огни. Никогда я не видел там огней.

Я увидел ее только на следующее утро возле входа, чуть поодаль, в сторону Сан-Пьетро. Глубокая рана на шее казалась ожерельем.

В ту ночь я не пытался войти в город. Я сидел на скале, круто обрывающейся в море. Меня занимали, слабо светящиеся огоньки на холме. Рядом слышался звук инструмента, который турки зовут кеманчой. Мелодия лилась медленно-медленно, медленнее, чем набегали волны. Море было спокойно.

Всю оставшуюся мне жизнь, все отпущенные мне дни я порой слышал этот инструмент трубадуров, на котором играют смычком из гнутого дерева с натянутым конским волосом.

Я знаю, что чужестранка слышит мелодию кеманчи. Ее можно услышать по ночам, когда море спокойно, и она глубокой вибрацией остается в тебе до утра.

Старая дорога выводит из города к хутору Орте, Если идти по ней дальше, то дойдешь до вершины скалы. Но дальше скала взлетает круто вверх. Козимино хочет повезти меня на лодке, чтобы я увидела берег от Сан-Никола до бухты Орте, а главное — Змеиную башню: «И как она только до сих пор не упала!». Башня словно перерублена острым клинком, причем вдоль. От тридцатиметровой башни остался только кусочек. Козимино верит, что с этой башни часовой увидел приближение турок Ахмеда-Паши. Красивая сказка, но башни построили уже после 1480 года испанцы, хотя Змеиная Башня считается самой старинной, и никто точно не знает, когда ее возвели. Согласно легенде, она называется Змеиной, потому что по ней каждую ночь вползал змей и, просунув голову в окошко, выпивал все масло из фонаря. Башня была римской постройки, раньше служила маяком и так и звалась: faroHydruntum. В городе жило около 30 тысяч жителей, и его окружали и защищали 100 башен. На гербе города изображен змей, обвивающий башню. Именно в эту башню чаще всего бьют молнии. С севера и с востока она кажется целой, а с юга видно, что это обломок. Несмотря на шторма и ветра, она все еще стоит, хотя когда-нибудь рухнет. С моря она выглядит впечатляюще. Местные жители часто добираются до самого поворота берега, до залива, чтобы посмотреть на это чудо. Говорят, что змей — это река Идро, извилистая, как тело змеи. Она отравляет город, заражая его малярией.

«По старой дороге, ведущей на хутор Орте, можно подняться до башни, — сказал мне Ахмед. — Похоже, что те, кому удалось спастись от турок, ушли именно по ней. На этой дороге можно иногда встретить незнакомцев, которые молчат, когда к ним приближаешься. Отсюда были хорошо видны огоньки на холме, и поэтому ни у кого не хватает смелости отвернуться от моря и посмотреть в сторону города». Однажды утром, когда накрапывал легкий дождик, погружавший все вокруг в серую пелену и чернивший стволы деревьев, я двинулась из города по этой заброшенной дороге, которая тянулась километра два и приводила в дикое, пустынное место. Я медленно шла по направлению к морю, время от времени оглядывалась на холм Минервы и думала, что могу исчезнуть с этой дороги, как исчезла когда-то моя мать. Мне хотелось, чтобы меня украли и увезли отсюда. Я надеялась встретить кого-нибудь из тех, молчаливых и нелюдимых, о которых говорил Ахмед. Я дошла до самой башни, подошла к краю обрыва и глубоко вздохнула. Море было неспокойно. И мне снова пришла на ум мама. Об этом я рассказала белокурому доктору, не смогла удержаться; и он так на меня посмотрел, словно наконец-то понял. Я пыталась догадаться, что с ней случилось: то ли море поглотило ее и унесло, то ли ее увез от нас какой-то мужчина. Холодное море, рядом с которым я выросла и к которому всегда относилась с подозрением и недоверием, с определенного момента превратилось в чудовище, хранившее ужасную тайну. Оно было причастно к нашей трагедии, а может быть, и повинно в той утрате, которая обесцветила жизнь, сделала тени прозрачнее, а свет тусклее. У отца поменялась манера класть краску на холст: я видела, как побледнели его небеса, повлажнели облака и стали бесплотными фигуры. «Больше у меня не получится копировать Караваджо», — бормотал он, стараясь не глядеть на меня. И временами у меня возникало впечатление, что он разучился смешивать краски. Его взгляд уже неспособен был насытить мир и холст сочными, объемными мазками. Море у него ушло в фон и проступало лишь намеком, как у художников XIII века. А когда ему приходилось все же его рисовать, то выходило, что масляная краска, как акварель, готова исчезнуть при ярком свете.